Без порфиры и венца,
Повинуется желаньям,
Предаёт его лобзаньям
Сокровенные красы,
В сладострастной неге тонет
И молчит и томно стонет…
Но бегут любви часы;
Плещут волны Флегетона,
Своды тартара дрожат:
Кони бледного Плутона
Быстро мчат его назад.
И Кереры дочь уходит,
И счастливца за собой
Из Элизия выводит
Потаённою тропой;
И счастливец отпирает
Осторожною рукой
Дверь, откуда вылетает
Сновидений ложный рой
(II, 320).
5 сентября Пушкин получает письмо. «U. l. d. [EW.]»[116] (Une lettre de Elise Worontsoff — письмо от Элизы Воронцовой), — записывает он в черновой тетради и зачёркивает монограмму.
Это, вероятно, первое её письмо, событие в его жизни.
Письма возбуждали чувство, но тоски не утоляли…
Он рассматривает её портрет, подарки:
Пускай увенчанный любовью красоты
В заветном золоте хранит её черты
И письма тайные, награды долгой муки,
Но в тихие часы томительной разлуки
Ничто, ничто моих не радует очей,
И ни единый дар возлюбленной моей,
Святой залог любви, утеха грусти
нежной —
Не лечит ран любви безумной, безнадежной
(II, 366)[117].
В октябре создаётся большое стихотворение — «Клеопатра»[118]. Пишется оно вдохновенно, стремительно; почерк летящий; рука еле поспевает за рождающимися стихами. Никаких отвлечений. Никаких рисунков. Зачёркивания, замены — всё молниеносно. Поэт переполнен мыслями, образами, звуками.
Это осень, «Михайловская осень» 1824 года, плодоносная исключительно.
Заканчивает Пушкин «Клеопатру» в течение месяца.
Мне представляется, что образ Клеопатры — это развитие образа Прозерпины. Если там «ада гордая царица» отдаётся робкому юноше («Прозерпине смертный мил») —
Прозерпина в упоенье,
Без порфиры и венца,
Повинуется желаньям,
Предаёт его лобзаньям
Сокровенные красы,
В сладострастной неге тонет
И молчит и томно стонет…
то здесь в клятве царицы те же мотивы, но выраженные ещё сильней.
И снова гордый глас возвысила царица:
«Теперь забыты мной венец и багряница!
Простой наёмницей на ложе восхожу;
Неслыханно тебе, Киприда, я служу,
И новый дар тебе ночей моих награда.
О боги грозные, внемлите ж, боги ада,
Подземных ужасов печальные цари!
Примите мой обет: до сладостной зари
Властителей моих последние желанья
И дивной негою и тайнами лобзанья,
Всей чашею любви послушно упою…
Обет Клеопатры заканчивается клятвой:
Когда же сквозь завес во храмину мою
Блеснёт Авроры луч — клянусь моей
порфирой,
Главы их упадут под утренней секирой!»
