— Постой-ка, братец, — сказал Козодавлев. — Я припомнил, что при Нероне жил не только Лукан, но и славный Сенека. Что же, и он у тебя не в счет?
— Сенека был воспитателем Нерона, затем его советником и даже соправителем, так что мог вести себя довольно свободно. Но стоило ему утратить влияние, как император отнял у него жизнь. Философа приплели к заговору. Кстати, в дни той расправы был вынужден вскрыть себе вены и его племянник, ваш Лукан. Да и Петронию пришлось выпустить свою кровь, но этот хоть воспользовался последними минутами — описал какие-то мерзкие оргии императора и послал ему. Некоторые же из тех, кому велено было покончить с собой, льстили Нерону, даже умирая. Вот до чего дошли гордые римляне. Что уж говорить о книгах — их заполняла бесстыдная лесть. Почиталась высокопарная похвала, за нее щедро одаряли поэтов. Писатели плодились, как кролики, творцов не оказывалось.
— Так уж совсем и не оказывалось? А Ювенал? А Валерий Максим?
— В сочинениях Валерия одно раболепство, а Ювенал начал выдавать свои отменные сатиры только при Траяне, когда римская деспотия заметно смягчилась. Тут поднимается не один Ювенал, поднимаются Плиний Младший и Тацит. Сюда тянется и грек Плутарх. Вот они-то и раскрыли ужасы минувшего столетия. Как ни уничтожали императоры опасных свидетелей, как ни скоблили литературу, как ни заметали следы своих злодеяний, однако преступников раскрыли, раскрыли те, кто пришел на смену погибшим обличителям — Кремуцию и ему подобным.
— Да, друг, тебе бы сейчас на кафедру, — сказал Козодавлев. — Ну а как все-таки насчет пишущих государей?
— Лучше бы они не писали, а давали писать другим.
— Тогда мы не имели бы сочинений Юлия Цезаря.
— И комедий Екатерины Алексеевны. Да?
— Да, и оных.
— И ее «Былей и небылиц».
— А что, разве это слабые сочинения?
— Нет, отчего же, в них видна недюжинная сила изображения. Вы редактировали их в «Собеседнике» и лучше меня знаете, насколько они живописны.
— Бог ты мой, это великолепнейшие сочинения! А ты говоришь, чтобы государыня не писала, да разве она лишена дарования?
— Я не о том, Осип Петрович, не о том! — уже с досадой сказал Радищев и зашагал быстрее. — Есть у нее и дар слова, но она ведь императрица, и ее литературные выступления — как высочайшие указы.
— Нет, Александр, ты зол на государыню, — сказал Козодавлев.
Радищев резко остановился и пристально посмотрел ему в глаза. Ах вот куда теперь ты гнешь, голубчик?
— Послушайте, Осип Петрович, — сказал он, — с чего вы взяли, что я зол на императрицу? Откуда у вас подозрение?
