— Ты не находишь? — спросил о чем-то Козодавлев и, поймав недоуменный взгляд друга, укоризненно покачал головой. — Батенька, да ты меня совсем и не слушаешь!
— Извините, что-то вспомнился Лейпциг, — сказал Радищев.
— Да, у вас, старших, есть что вспомнить. Мы после вашего отъезда жили там тихо и скучно. Однако ж закваска-то осталась от предшественников. Вот я и спрашиваю, не находишь ли, что Лейпциг нас обязывает не терять связи?
— Юность забыть невозможно.
— То-то же. Давай-ка, братец, давай книгу-то. Хотя бы в память юности, кою ты так свято чтишь. А Гавриле Романовичу — из уважения. Не раздумывай, Александр. Неужто откажешь?
Радищев уже не мог отказать и скрыть свое авторство, коль разгадано было посвящение. Он поднялся, подошел к столу, выдвинул ящик и вынул два экземпляра «Путешествия».
— Извольте, Осип Петрович, — сказал он.
— Давно бы так, дружище! — Козодавлев взял книги и положил их подле себя на канапе. — Хочется тут же просмотреть, но воздержусь, отложу удовольствие.
— Едва ли вы получите его, удовольствие-то.
— Нет, не говори. Как же, наше племя! Пишем, творим, не затерялись в суетной людской толчее. Живем… А впрочем, уж мало нас осталось, Александр.
— Да, гибнут люди и дарования. Вот подшибли на самом взлете Крылова, парень тоже, глядишь, пропадет. Притесняют Новикова, Княжнина. Видно, захиреет российская словесность.
— Государыня не даст ей захиреть, потому как сама пишет.
— Нерон тоже писал, забавлялся стихами, к тому же был отменный актер, а не мог поднять упавшую литературу.
— Однако при нем жили и видные поэты.
— Кого вы назовете?
— Ну, Лукан… да мало ли?
— Вот именно много, но ни одного великого.
— Но не потому же не появлялись они, что император сам писал, а была какая-то причина.
— Конечно, была. Подавление свободы! Покамест в Риме теплились остатки прежних вольностей, литература не тускнела. На нее еще падал свет из прошлого. В век Августа вспыхивают ярчайшие звезды — Вергилий, Тибулл, Гораций, Овидий. И сияние их было зловещим, тем паче что одна звезда упала и погасла вдали, на чужбине. — Теперь Радищев шагал по комнате, а Козодавлев, откинувшись на спинку канапе, следил за ним и усмехался: наконец-то ты, батенька, разошелся. — Со времен Тиберия начинается быстрое падение римской литературы, — продолжал Радищев. — Императоры силятся ее поднять, поощряют ее, правда, лишь ту, какая им угодна, а она, угодная-то, мертва — поди подними ее. Премии, состязания — ничто не помогает. Писателей и поэтов много, вот именно, их много, но толку мало. Где попрана свобода мысли, там нет творцов. Господи, какая уж там литература, если римляне боялись обронить лишнее слово даже в кругу друзей!
