Минуту все трое молчали. Потом Мейснер поднял голову, посмотрел на Радищева.
— Думаете, Антоновский донесет? — спросил он.
— Он уезжает в Вену.
— Уезжает? Весьма опасно. Перед отъездом ему удобно сделать «доброе» дело.
— Но ведь он ничего не знает о «Путешествии», — заметил Царевский.
— Наверное, догадывается, — сказал Радищев. — Догадывается, что мы заняты новой книгой. Донесет.
— А, пустое, — сказал Царевский. — Просто припугнул он вас, Александр Николаевич. Гроза грянет не нынче. Да и отчего непременно гроза? Может, еще пронесет.
— Пронесет не пронесет, но раздумывать уже поздно, — сказал Мейснер.
— Да, остановиться невозможно, — заключил Радищев.
И они не остановились. Не остановились даже в эти зловещие дни. Нет, именно в это время они особенно спешили печатать «Путешествие»: ожидать наступления шведского флота, ничего не предпринимая, было мучительно, тогда как завершение книги, восстающей против истребления и порабощения людей, казалось им делом совершенно необходимым. Радищев видел, как его сотрудники — и поверенный в делах цензуры Мейснер, и переписчик Царевский, и наборщик Богомолов, и печатник Пугин, и камердинер Петр, и его дружок Давыд, дворовый человек, недавно впущенный в типографию, — как все они, собравшись вместе, торопились закончить печатание его книги. Однажды Богомолов, исправив набор конечного текста, хлопнул ладонью по форме и закричал:
— Москва! Москва!! — Он повернулся к Радищеву, сверкая желтыми кошачьими глазами. — Доехал, ваше высокоблагородие, доехал наш путешественник! Тут уж настоящий конец, правда? Или еще что будете переправлять?
— Нет, друг мой, не буду, — сказал Радищев, просматривая стоя свежий оттиск.
— Слава богу! Дозвольте мне, ваша милость, готовить переплеты.
— Готовить переплеты? — сказал Радищев. — Книгу нам не одеть как следует. Пустим ее, матушку, голой. Авось не отвернутся… Сшивать и обрезать листы сможешь?
— Ясное дело, смогу.
— Вот и славно. Займись. Только я, дружок, не дозволяю, а прошу, покорно прошу.
— А как вы думаете, таможня-то наша уцелеет?
— Разумеется, уцелеет. Надеюсь, моряки наши не пропустят сюда шведов.
Пугин, этот молчаливый, загадочный парень, остановил талерную тележку, снял руку с рычага пресса и прислушался к разговору своего друга с хозяином. Потом подошел к ним, вынул из кармана кисет.
— Не пропустят, толкуете, господин советник? — заговорил он, заговорил так впервые. — Оно бы хорошо — не пропустить. Только швед-то, сказывают, уже прижал наших к Выборгу. Дела, видать, плохи.
