— Заедем к Сахарову, — ответил с козел Челищев. — У него не хуже, чем в вашем «Париже». Это вот тут, против Исаакиевской церкви, — сказал он извозчику.
— Знаем, господин хороший, — сказал тот.
В трактире Сахарова и точно было не хуже, чем в «Париже», «Мадриде» или «Лондоне». Из сеней, где можно снять верхнюю одежду и осмотреться перед зеркалами, гости проходили в закусочную, а из нее, кому хотелось поразвлечься, — в питейный зал, соединенный арочными проемами с бильярдной и карточной комнатами, и было еще какое-то помещение во втором этаже, куда вела фигурная дубовая лестница и откуда тихо лились жалостные звуки скрипок. Друзья остались в нижнем зале. Челищев облюбовал стол у наружной стены — подальше от шумных игроков и табачного дыма, окутывающего их там, в открытых комнатах, сизым туманом.
— Эй, малый! — крикнул, развалившись на спинке стула, Козодавлев. — Поди-ка сюда, расскажи, чем потчуете.
Кудрявый служитель подбежал к столу, поправил поясок на белой рубахе.
— Желаете откушать, ваша милость? Угодно посытнее? Али полегче? Имеется устричный суп, трюфели, салат из артишоков, страсбургский паштет.
— Погоди, милейший, не тараторь. Нам что-нибудь русское. Так, господа? Помните, как нам мучительно хотелось в Лейпциге русских щей? Щи, парень, щи. А на закуску — груздей, да поядреней, чтоб хрустели.
— Слушаюсь, ваша милость. Не угодно ли откушать пирога? Подовый, с сигом и севрюжьей головой.
— Ну что ж, это подойдет.
— Имеются хорошие вина. Хиосское, бургундское, токайское, мозель, лафит…
— Фу-ты, опять поехал. Анисовой нам. Так, что ли, господа? Анисовой принеси, паренек. Чудная водочка. На нее благословил нас сам Петр Великий. Ступай, малый, да попроворнее.
Служитель поклонился и убежал.
— Хиосское все же не вывелось, — сказал Челищев. — Третий год воюем с Турцией, а вино тамошнее как-то достаем.
— Ничего удивительного, — сказал Радищев. — С Хиоса вино идет в Европу, а оттуда к нам.
— Когда кончится эта проклятая война?
— Бог ты мой, друзья мои милые! — взмолился Козодавлев. — Давайте хоть здесь отдохнем от войны. Забудемся, предадимся благим воспоминаниям. Я давно хотел собрать всех лейпцигских собратьев, кто остался жив.
— Не соберешь, — сказал Челищев. — Разбрелись, укрылись в своих норах. Янов какой уж год сидит где-то в глуши. Должно быть, внял проповедям Руссо, принял «естественное состояние». Рубановский затаился в Москве. Кстати, Александр, что он теперь там делает, твой благодетельный свойственник?
