— Простите, зачем же вы меня в ряд таких светил? В насмешку?
— Боже упаси, никакой насмешки. Просто вспомнила старых знакомых. Но вы не ответили. Сердитесь?
— Нет, княгиня, не сержусь. Я ценю всякое свободное мнение.
— Видите ли, Александр… «Житие» у многих вызвало недовольство. Я же только против того, чтобы славить тех, кто ничем не славен. Ваш Федор Ушаков ничего ведь не сделал.
— Не успел. Но он готов был к великим делам.
— Ну хорошо, не будем спорить. Не се́рдитесь — и ладно. Я скоро уезжаю в свое имение. В Троицкое. На все лето. Решила поговорить с вами. Не знаю, поймете ли. Хочу попросить вас…
— Продолжайте, княгиня. Я рад вашей просьбе.
— Знаете, мой брат весьма вас уважает. Даже любит. Хотелось бы надеяться, что вы не подведете его. То есть по службе-то вы никогда не доставите ему неприятности, а вот не вышло бы чего другого. Вы меня понимаете?
— Не совсем, ваше сиятельство. Но я не подведу графа Александра Романовича.
— Вот и славно. Прощайте до осени.
Радищев вернулся к пролетке, сел рядом с Козодавлевым и попытался разгадать, чем княгиня обеспокоена. Неужто она знает (или только предполагает?), что любимец ее брата отдал в лавку вторую книжку и готовит третью, самую дерзкую? Нет, о третьей книге Дашкова знать не может. Тогда откуда же тревога? И вообще какая беда грозит ее брату? Разве президент коллегии обязан знать, чем занимаются его подчиненные у себя дома? Не может же граф Воронцов отвечать за мысли коллежского советника Радищева.
— Вот и солнце появилось, — говорил Козодавлев, блаженно расслабившись и покачиваясь на сиденье пролетки. — И Нева заблестела. О чем задумался, Александр? Опечалила наша академическая богиня? Зачем она жаждала тебя видеть?..
— Будто не знаете, — очнувшись, сказал Радищев.
— Не знаю, ей-ей, не знаю. Просила свести, только и всего. Ах, как греет солнце! Весна. Даже лошадка наша радуется. Ишь, фыркает. Послушай, как цокают подковы. Словно поцелуи.
Звуки подков действительно напоминали звонкие поцелуи, и Радищев подумал, что у Осипа есть все-таки поэтический дар, если он умеет так тонко подметить. Но почему же он до сих пор не подал своего настоящего голоса в литературе? Стихи его ничего не несут, комедии никого не трогают. А ведь трудится он старательно — и пишет, и переводит, и редактирует.
— Куда мы махнем? — спросил Козодавлев, когда колеса пролетки застучали по деревянному настилу невского моста. — На Малую Миллионную, в «Париж»? Или в «Мадрид»?
