Порода | страница 6



Большие и круглые глаза, напомнившие Карякину глаза голубя, с интересом смотрели на старика.

Обеденный перерыв кончился. Зашумели станки.

— Андрей Петрович, — не отвечая, быстро заговорил Карякин, — давай после работы ко мне пойдем. А? Давай, что ли?.. Пивца купим, покалякаем…

Внутренне удивляясь этому неожиданному приглашению, Булкин согласился.

Карякин работал сегодня нервно и невнимательно, но чувство одиночества пропало. Он с нетерпением ждал конца работы. И — чего с ним никогда раньше не бывало — остановил станок за пятнадцать минут до гудка.

По дороге к дому они перекидывались цеховыми новостями, обсуждали вопрос о новом заказе, советовались сколько купить пива, и оба понимали, что это не главное, что не за этим они идут к Карякину.

Открывая дверь, Терентий Никитич вдруг представил себе, что Алексей не уехал, а сейчас сидит за столом, читает что-нибудь и ждет старика. Это представление было настолько реальным, что у него забилось сильнее сердце и задрожали колени.

Медленно, нарочито медленно он отворил дверь. Комната была пуста. Так же безнадежно пуста, как он оставил ее утром.

3

После шестой бутылки пива Терентий Никитич почувствовал себя опять жестоко обиженным сыном. Он наклонялся через стол к Булкину и дрожащим голосом говорил ему:

— Ты, Андрей Петрович, на земле живешь… Ты, Андрей Петрович, не можешь понять этого! От машины ушел! Колхозы делать!.. Нешто это его дело — колхозы делать? — недоумевал Терентий Никитич. — Он же инженером должен был быть. Инженером! А колхозы — это ваше дело, крестьянское. Не касается оно нас… Не касается, Андрей Петрович!

Булкин сосредоточенно гладил сначала свою бородку, потом облысевшую голову, по краям которой были прилизаны редкие волосы, и, стараясь собрать свои мысли, чтоб ответить повнушительнее, и чувствуя сейчас себя сильнее этого, обычно замкнутого и гордого старика, густым слежавшимся голосом говорил:

— Молодежь, Терентий Никитич, молодежь!.. И потом… только тебе скажу, только тебе, Никитич. Конечно, линия партии — верная, и я даже сам в партию войти хочу. Но здесь не додумали, Никитич; понимаешь, не додумали. Мы — крестьяне. Мы землю своим потом полили!.. — вдруг выкрикнул Булкин, чувствуя, что сейчас скажет этому старику всю настоящую правду, правду, которую он прячет глубоко-глубоко и о которой никто, кроме него, не знает. Он залпом выпил под ряд два стакана пива и, не замечая, как насторожился Карякин, прерывисто продолжал, тяжело дыша и постукивая кулаком по столу: — Мы за землю ответчики! Каждый — за свою землю. А коммуны лодыри выдумали, лодыри, Никитич, которые на солнце брюхо греть привыкли, а не работать! Ошибка у партии, Никитич, ошибка! Не знает партия сельского хозяйства, земли не знает. Вот твой Алешка… еще молоко на губах не обсохло, а управлять едет! Он над лодырями командовать и будет. Ты не знаешь этих дел, Никитич. Ты земли не касался. А у меня эти коммуны на горбу сидят. Я сплю и эти коммуны вижу. Не дают мне моей земли развивать! Моим хлебом распоряжаться не могу! Хлеб забирают, Никитич! Я себе не хозяин, значит, не хозяин… Лодыри мною хозяйничают. Ошибка здесь у партии, Терентий. Не дам хлеба!.. Не имеют права мой хлеб брать!..