— Товарищи рабочие! — сказал Брыкин. — Надо, то-есть, разоблачить выступавшего Старикова. Выступавший Стариков — свояк Булкину и его руку держит…
— Ну и что же, что свояк? — крикнул с места Стариков. — Правда — она всегда правдой…
— Ты меня не перебивай, товарищ Стариков, — жестко озлился Брыкин. — Я тебе дал сказать, теперь слушай, — и глаза его потемнели. — Я, товарищи рабочие, прислан от коммуны лысовской. И я всецело подтверждаю, что Андрей Булкин вел контрреволюционную агитацию. Он говорил, что коллективы — это крепостное право для крестьянства. А годовщину Октябрьской революции прозывал годовщиной бойни. Товарищи, у его, у Булкина, есть батрак, так он низким считает для себя с этим батраком за стол садиться. Коммунары просили сказать вам, что такие рабочие — только тормоз для нашего дела…
Булкин злым, вз'ерошенным и загнанным зверем глядел на рабочих. Яблока он так и не доел и машинально продолжал сжимать огрызок в руке.
Собрание опять вырвалось из-под мухинского руководства, разбилось на отдельные группы, в которых спорщики доказывали криком, руками, наскакивали друг на друга и выходили из тесного уголка в просторный цех.
— Товарищи! — кричал тонким голосом токарь Сергеев, и на молодом безусом лице его перекатывались от напряжения желваки. — Кто такой Булкин? Нарост он на нашем теле! (Такой образ Сергеев слышал от одного приезжавшего из Москвы оратора). И надо нам срезать этот нарост!
Мухин беспомощно оглядывал кричащих людей и не знал, как успокоить их. Отдельные выкрики доносились до него.
— Верно, Вася!.. Крой его, Василей!..
— Так весь цех разгоните… Таких мастеров искать надо…
— Чего вы его слушаете?
— Обожди, Булкина выгоним и за вас возьмемся!
— Гнать его немедля!..
Булкин встал и заговорил жалко и приглушенно. Он никак не хотел поверить, что его действительно могут прогнать из цеха.
— Товарищи! Не отрицаю, говорил я о колхозах. Это я по несознательности делал, товарищи. Болтливый язык мой… виноват… Даю слово перед всем миром — исправлюсь на сто процентов. У меня восемь человек семьи, товарищи. Как я жить буду?..
И казалось: он сейчас поклонится в землю рабочим и заплачет заливистым бабьим плачем.
Шум в уголке несколько затих.
Терентию Никитичу представилось, что рабочие поверят Булкину и простят его. Но он ведь врет, Булкин. Нельзя прощать его…
И будто кто толкнул его, он, маленький и острый, вскочил на обрубок железа и, сильно волнуясь, прерывистым голосом сказал свою первую большую речь.
