— Обида?
— Не знаю. Хотя нет, не думаю… Я при керенке в солдатских комитетах был. С одной стороны — простота, т.-е. детскость, с другой — лганье… Потом, здесь служил, сражался, хотел бы всей душой. А все-таки, не свой. Чужой… крайне неприятно. Позже осел, транспортником стал. Ведь у меня из раны все еще осколки идут.
— Много вы с собой, Шильдер, носитесь! Я, возможно, сама в этом грешна. А того совсем не нужно. Посмотрите кругом — не початый угол. Да, я уже это говорила… Главное, сами научитесь. Иначе закиснете и куда вас тогда? разве свиньям в еду…
Замолчали. Жар во-всю. Не только вдали, а, вот, рядом видно, как струится воздух, тает, точно кусок сахара в горячем чаю.
Позже Вера идет на собрание к Корнуеву. Проходя через пустырь, где сложены шпалы и снуют курицы, она думает:
— Шильдер, точно вываренный, сока нет. В церковь, верно, побежал своего бога благодарить…
Присела на выдавшуюся шпалу, чтобы лучше обдумать и, сама не зная о чем, прослезилась:
— Человека жаль…
* * *
В поповском доме уже потушен огонь, но еще не спят. В сенях стоит Марфа Кирилловна, безрукий поп, Тоня, родственница с дочерями. Жалеют Клавдию Петровну и те две комнаты, что отобрала Вера под читальню. Весь день с переноской вещей маялись. Сейчас отдых.
— Подумать, такое знатное происхождение!
— До разбойника опустилась.
— Не говори, она, как есть, была из самого общества.
— Во-время Еремеев удрал. А мы еще, помните, думали…
— Своих-то как подвел, — говорит старшая из девиц, — теперь концы в воду и сейчас кутит где…
Тоне при этих словах вспоминается шалаш. Но она молчит — раз те молчат, значит, нужно.
Скоро разошлись. Когда стихло, через окно к Тоне влезает Василий. Почесав затылок, говорит:
— Что тот балакал у вагона, из головы нейдет. Такой бы не выдал. Известно, из нашего брата, босячьего. Правильной жизни человек и своя сметка. А то, как подумаю, ровно в столб головой упрешься. А с ним, и своя думка и ясно, что в твой полдень…
— Вася, милый мой, — шепчет Тоня.
— Ага, любишь? — спросил и рассмеялся, — это ладно. Ты гладкая. Погоди, осенью свадьбу сыграем. Надо, и дед сказал: время хозяйку взять. Нельзя бобылем быть. Одно непорядок, больно против тебя я мордастый. Да уж ладно, завтра в исполком пойду, повинюсь за прошлое…
Затем уснул на ее жесткой узкой кровати.
Тоня стоит у изголовья. Думается об умерших, убитых, — думается о генеральше, сотоварищах Еремеева. Знала, что и тех скоро не будет… Неожиданно почувствовала, что в ней самой растет большое, новое, неведомое. Взяв грубую руку, она целует закорузлые пальцы, благодаря за того ребенка, которого, — поняла, — родит весною от степи. Для нее марево кончилось.
