Корнуев отходит от окна, сокрушенно махнув рукой:
— Ну, как хотите, собирайтесь хоть три года. А я все же съезжу, авось разузнаю…
И когда ночью в степь уходит бесконечно тяжелый поезд с углем и мешечниками, на одну из его площадок взбирается машинист с водокачки…
Тоня сбегала посмотреть. Вернувшись, долго навзрыд плакала. Очень жалко — такой молоденький. Вера очень расстроена. Даже говорит про себя. Увлекшись, не замечает, как пожимает плечами, подымает руки — подготовление к разговору…
В это время Салов уже лежит на кровати. На коврике перед ним стоит Клавдия Петровна:
— Зачем ты только сделал! И так тебя хают, только и слышишь: вон, власть, вон, какова, вон Еремеев… А ты…
— Молчи, и без того голова трещит. Спать буду, уйди…
Но Салову не спится, и генеральша его поит парным молоком.
— Ехать мне пора, вот что! Нельзя тянуть, еще схватят. У этого мужичья лапы цепкие.
— Возьми с собой.
— Куда?
— Все равно, с тобой бы…
— Э-эх, оставь, мать. Повидались — хорошо. Подработал — того ладней. Через два дня — айда, овидерзейн. Поднажму еще с ребятами. В Раменском еще не был. Ну, да ладно, спать…
На другой день у Зубко, что живут бок-о-бок с попом, гости: старшая дочь, проневестясь два года, сходит с рук. В маленькой комнатке много народа. Душно. Пахнет жженой бумагой от китайских фонариков — наследия усадьбы, повешенных посередине комнаты, то и дело загорающихся. На столе стоит блюдо с кусками вареной говядины, свинины и курицы. На полотенце груда кусков пирога, белого хлеба, рядом масло, сотовый мед и в широких горшках самогонка. Пока нет музыки, гости сидят вдоль стен. Музыка — лучший гармонист в местечке и Шильдер со своим кларнетом. При первом звуке — танцы. Собственно в течение всего вечера танцуют одно и то же. Барышень больше кавалеров.
За столом сидит Салов. Его потчуют из бутылки. Он пьян. Увидя Тоню, спрашивает:
— Кто ваш ухажор? Разрешите, им буду…
Тянется. Заиграла музыка, и Тоня смешивается с толпой танцующих. Протолкалась на улицу.
— Пьяный забудет. Не то припрется, ему все можно.
Посмотрев на звезды, вспомнила Василия — что он теперь? спит, верно… Ему горя мало. О ней и не думает…
Встряхнула косой. В комнату после ухода Веры хотели перебраться племянницы. Тоня не пустила. Даже поссорилась с попадьей. Долго Марфа Кирилловна сокрушалась:
— Такую тихую и то большевичка, проклятая, испортила!
На другой день после переезда Веры в усадьбу к агрономам, туда пришел Шильдер.
— Видите, для вас двенадцать верст отмахал!
