— Вы хотите испугать меня, Алан? Не могу сказать точно, но, кажется, сон был довольно глубокий. Боже, как мне хотелось бы не проводить эту ночь здесь! В Рице у меня не было никаких кошмаров. — Он задумчиво отхлебнул горячий кофе. — Так вот о чем говорил тогда Риггс. Многие из членов отряда видят эти ужасы?
— Сам Риггс не видит, но больше половины остальных — да. И, конечно, Беатриса Далл. Я вижу их уже почти три месяца. По существу, это все одно и то же повторяющееся сновидение. — Бодкин говорил медленным неторопливым голосом, мягко, в отличие от своей обычной резкой и грубоватой манеры, как если бы Керанс стал членом избранной группы, к которой принадлежал и сам Бодкин. — Вы держались очень долго, Роберт, и это свидетельствует о прочности фильтров вашего сознания. Мы все даже удивлялись, ожидая, когда же вы сдадитесь. — Он улыбнулся Керансу. — В переносном смысле, конечно. Я никогда не обсуждал содержание этих кошмаров с остальными. Кроме Хардмана, конечно. Бедный парень, сны полностью овладели им! — В раздумье он добавил: — Вы обратили внимание на ваш пульс? Пластинка на проигрывателе в каюте Хардмана была с записью биения его собственного сердца. Я надеялся таким образом вызвать кризис. Но не думайте, что я сознательно отправил его в эти джунгли!
Херанс кивнул и взглянул через окно на полукруглый корпус базы, слегка покачивавшейся неподалеку На верхней палубе у перил неподвижно застыл Дейли, пилот вертолета, пристально глядя на прохладную утреннюю воду. Возможно, он тоже только что очнулся от того же коллективного сна, и его глаза все еще видели оливково-зеленую лагуну, залитую светом огромного древнего солнца. Стоило Керансу перевести взгляд в полутьму каюты, как он вновь увидел ту же картину. В ушах его продолжали отдаваться пульсирующие звуки солнечного барабана над водой. Но теперь, пережив первый страх, он уже находил в его ритмах что-то успокаивающее, что-то ободряющее, как собственное сердцебиение, хотя огромные ящеры были все же ужасны.
Он вспомнил игуан, лающих и лениво ползающих по ступеням музея. Различие между скрытым и явным содержанием сна перестало иметь значение, так же, как и разница между действительностью и сном. Фантомы из видений незаметно перешли в реальность, воображаемый и истинный ландшафты теперь стали неразличимы, как если бы это были Хиросима, и Освенцим, Голгофа и Гоморра.
Скептически подумав о лекарствах, он сказал Бодкину.
— Лучше дайте мне будильник Хардмана, Алан. Или напомните, чтобы я принял на ночь фенобарбитон.
