— Вы играете в шахматы?
И, не дожидаясь Гогиного ответа, он начал расставлять фигуры на доске.
— Я слабо играю, — ответил Гога нерешительно.
— Я тоже, — успокоил его Миша, но тут раздались удары гонга.
— Обед, — объяснил Миша, который, казалось, знал все на свете. — Потом сыграем.
После салона первого класса кают-компания второго выглядела куда более скромным помещением, но все же достаточно удобным и даже не без комфорта. Обед состоял из пяти блюд, на вид привлекательных, но на вкус посредственных. Только добротный кусок бифштекса спас положение, а то встать бы Гоге из-за стола голодным.
После обеда завязались новые знакомства, составилась компания, сплошь из харбинцев: некоторые ехали, как и Гога, в Шанхай, другие — в Гонконг, а две молоденькие девушки-француженки вместе с родителями — во Францию, и Гога отметил про себя, что он уже перестает удивляться самым неожиданным и отдаленным местам, которые называют его спутники. Шанхай теперь казался ему совсем близким и начинал частично утрачивать свой романтический ореол.
На следующий день в Циндао село много пассажиров, и второй класс заполнился говорящей по-английски молодежью, возвращавшейся в Шанхай после летних отпусков.
Эта молодежь очень отличалась от харбинской — был в ней какой-то иностранный лоск, но была и развязность, бесцеремонность. Все они разговаривали громко, все, казалось, были между собой знакомы, называли друг друга уменьшительными именами: Боб, Майк, Ник, Мэри, Энни и, быстро завладев положением, оттерли более скромных и деликатных харбинцев на второй план.
Прислушиваясь к их разговору, Гога, к своей досаде, убеждался, что понимает не больше половины, хотя прежде считал, что знает английский вполне прилично.
Харбинцы продолжали держаться вместе и проводили время тоже достаточно интересно, главным образом благодаря Мише Гинзбургу — самому старшему в компании, неутомимому организатору всяких затей и рассказчику разных забавных историй. Он по характеру и по природе своей был душой общества и чувствовал бы себя в совершенно родной стихии среди слушавших его с интересом и смеющихся его шуткам и остротам девушек и юношей, если б не раздававшийся время от времени голос:
— Миша, Мишенька! Где ты?
— Мама, мама, солнце меня не печет и за борт я не упаду, что ты еще хочешь? — страдальчески морщась, откликался Миша и, так как успокоенная мадам Гинзбург удалялась, возобновлял свой рассказ или затевал какое-нибудь новое развлечение.
