— Господь да простит и помилует всех вас.
Так закончилось наше второе свидание с преподобным старцем.
Исповедавшись, как я говорила, накануне, отец Серафим в этот день служил, как иерей, обедню в небольшой церкви. Размер ее позволял только немногим из паломников присутствовать при богослужении. Не попали на службу и мы.
Вспомнив о нас, не попавших в храм, преподобный выслал послушника сказать, что он выйдет к нам с крестом после богослужения.
Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти. Когда он показался в церковных дверях, глаза всех были устремлены на него. На этот раз был он в полном монашеском облачении и в служебной епитрахили. Высокий лоб его и все черты его подвижного лица сияли радостью человека, достойно вкусившего Тела и Крови Христовых; в глазах его, больших и голубых, горел блеск ума и мысли. Он медленно сходил со ступенек паперти и, несмотря на прихрамывание и горб на плече, казался и был величаво прекрасен.
Впереди всей нашей толпы оказался в это время знакомый немецкий студент, только что приехавший к нам из Дерпта.
Его рослая, красивая фигура и любопытство, с которым он смотрел на то, что ему казалось русской странной церемонией, не могли не привлечь внимание отшельника и он ему первому подал крест.
Молодой немец, не понимая, что от него требуется, схватился за крест рукою и притом рукою в черной перчатке.
— Перчатка, — укоризненно заметил старец.
Немец же только окончательно сконфузился. Отец Серафим отступил тогда шага на два назад и заговорил:
— А знаете ли вы, что такое крест? Понимаете ли вы значение креста Господня?..
Ежели бы и доставало у меня памяти, чтобы сохранить за все эти годы слова отшельника, то и тогда не могла бы я занести импровизированную эту проповедь в свои воспоминания. Я в то время не была в состоянии уразуметь ее. В то время мне не могло быть более десяти лет.
Но что могло тогда понимать, видеть и слышать дитя, того не изгладили из памяти моей десятки годов прожитой с тех пор жизни. Не забыть мне этого ясного взора, вдохновенного в эту минуту мудростью свыше, не забыть внезапно преобразившегося лица дровосека муромских лесов.
Живо помню звуки голоса, говорившего «как власть имеющий» малому стаду собравшихся в Сарове богомольцев. Помню сочувственный блеск в черных очах Прокудина, помню старую бабку свою, смиренно стоявшую перед отшельником, «аки губа напоемая». Помню юношеский восторг, разгоравшийся в глазах меньшего дяди. Его заметил проповедник и, слегка нагнувшись к дяде, сказал:
