А между тем кроткий облик лесного старца невольно стоял перед глазами. Сестренка моя, Лиза, та самая, которую так обнимал отец Серафим, называя ее сокровищем, сестренка моя крепко держалась за меня обеими руками. При выходе из лесной темноты она сжала мою руку и, взглянув мне вопросительно в лицо, проговорила: «Ведь отец Серафим только кажется старичком. На самом деле он такое же дитя, как ты, да я. Не правда ли, Надя?»
Много с тех пор в продолжение следующих семидесяти лет моей жизни видала я и умных, и добрых, и мудрых глаз, много видала и очей, полных горячей искренней привязанности; но никогда с тех пор не видала я таких детски ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из высоких стеблей лесной травы.
В них было целое откровение любви...
Улыбку же, покрывшую это морщинистое, изнуренное лицо, могу сравнить разве только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам нянек, его еще тешат во сне недавние товарищи — Ангелы.
С раннего утра следующего дня отец Серафим, согласно своему обещанию, оказался уже в монастыре.
Нас, паломников, он встретил, как радушный домохозяин встречает приглашенных им гостей, в открытых дверях внутренней своей кельи.
Пребывания в пустыне не видно было на нем и следа: желтовато-седые волосы были гладко причесаны; в глубоких морщинах не заметно было крови от укушения лесных комаров; белоснежная полотняная рубаха заменяла заношенную сермягу; вся его особа была как бы выражением слов Спасителя: «Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».
Лицо отшельника было радостное, келья была заставлена мешками, набитыми сухарями из просфор. Свободным оставалось только место перед иконами для коленопреклонения и молитвы.
Рядом со старым монахом стоял такой же мешок с сухарями, но открытый. Отец Серафим раздавал из него по пригорошне каждому подходящему к нему паломнику, приговаривая: «Кушайте, кушайте, светики мои. Видите, какое у нас тут обилие».
Покончив с этой раздачей и благословив последнего подходящего, старик отступил на полшага назад и, поклонившись глубоко на обе стороны, промолвил:
— Простите мне, отцы и братья, в чем согрешил против вас словом, делом или помышлением. (Отец Серафим шел в этот вечер на исповедь у общего для всех монастырского духовника).
Затем он выпрямился и, осенив всех присутствующих широким иерейским крестом, прибавил торжественно:
