- Где же он?
- Отец - не чукча. Торговец был у американа. Теперь не знаю, где он.
- Как зовут девочку?
- Тает-Хема.
- Ну, Тает-Хема, раздевайся!
Модест Леонидович выслушивает девочку и говорит:
- Мария Алексеевна, смотрите, какая красивая девочка! И совсем здорова.
- Вообще дети оставляют хорошее впечатление по своему физическому типу, - замечает Мария Алексеевна.
- Следующий! - кричит Модест Леонидович в коридор.
И так, один за другим, до позднего вечера проходят перед "белыми шаманами" тридцать пять чукотских детей.
Никто из родителей не уезжает. В приемную врача никого, кроме осматриваемого ребенка и его родителей, не пускают. Около двери приемной толпятся приехавшие с ними старики и старухи. Они молча, с взволнованными лицами, переминаются с ноги на ногу и медленно расхаживают по коридору.
Учителя пытаются разговаривать с родителями и, кто их знает, каким способом, не зная языка, все же вносят успокоение в родительскую среду. Вот в группе чукчей стоит Володя и, жестикулируя, о чем-то "говорит". Чукчи добродушно на него посматривают, усмехаются. Учительница окружена женщинами, и ее звонкий голос и смех разносятся по всему коридору. Смеются и женщины чукчанки. Вероятно, они смеются потому, что смеется эта русская девушка-учительница. Во всяком случае не оттого, что Таня рассказывает что-нибудь смешное: она ведь не умеет разговаривать по-чукотски.
Я пригласил Ульвургына к себе.
- И старика Тнаыргына надо позвать! - сказал Ульвургын.
Втроем мы сели пить чай. С Ульвургыном что-то случилось: он сегодня необычайно молчалив, на лице выражение большого беспокойства. Молчит и старик Тнаыргын. Наконец Ульвургын заговорил.
- Ты знаешь, - обратился он ко мне, - ведь моих детей здесь нет. Это все не мои дети. Мои дети уже давно выросли - стали охотниками. А вот за чужих я боюсь. Боюсь больше, чем боялся бы за своих. Сердце мое болит.
Он замолчал и, набивая трубку, уставился в угол. Молчал и я, ожидая, что Ульвургын скажет еще. Молчал и Тнаыргын, поставив на стол недопитую чашку чая. Долгое, тягостное молчание. Видно было, что Ульвургын верил мне и в то же время боялся, как бы не получилось чего-нибудь нехорошего из всей этой затеи.
Я достал папироску и закурил.
- Дай папироску, - попросил Ульвургын, пряча свою трубку.
Мы задымили втроем.
- Почему ты боишься, Ульвургын? - мягко спросил я.
- Коо*, - уклончиво ответил он.
[Коо - не знаю, вообще отрицание.]
- Почему "коо"?
