— Девчонок, ходивших прежде задрав нос и от задницы до плеч смеявшихся надо мной, теперь я мог взять с собою в парк или аллею для того, чтобы ввернуть им, так же легко как нарвать вишен с дерева.
— Я вспоминаю свой первый секс, — рассказывал он мне, — это было с той девчонкой, эх, кажется, её звали Мэри, или что–то вроде того. Мне было не то двенадцать, не то тринадцать, и, я полагаю, ей тоже было около этого. Я толком не знал, что делать, но мне приходилось слышать, как взрослые парни говорили об этом, и я вспомнил всё, что слышал. Думаю, у неё это тоже был первый раз, потому что я не мог никак попасть — но когда, наконец, это произошло, это было та–а–а-ак здорово и, слушай, когда же я расколол свой орех, я не знал, что случилось со мной. Это был огромный взрыв внутри меня, и в то же время — крик цыплёнка.
Джими продолжал:
— Я был безрассудно смел и без разбору завязывал знакомства, но особенно мне нравились разноцветные блестящие одежды — даже когда я был ребёнком. Но ведь мой отец был садовником и не мог позволить себе дать мне денег, чтобы я купил себе то, что нравится, и был только один способ — это проникнуть через заднее окно на склад одежды.
Вдруг он внезапно перескочил на другую тему:
— Мне было пятнадцать, когда меня выгнали из школы из–за одной очень озабоченной учительницы, за то, что я держал одну белую цыпочку за лапку. Я знал, что учительница подумала, но вот что она сказала: «Класс не место для амурных дел!» На что я ответил: «А что случилось? Вы разве ревнуете?» Как я вылетел!
— После этого случая я занялся трудом, выручая отца, в это время года с работой было трудно, ведь не было травы, которую можно было стричь. Часто буфет оставался пуст, хотя знал, что папа делает всё, что в его силах.
— Но мне уже ничего не было нужно, когда я стал играть с небольшими группами. Мы были вместе и мы были заняты собой, мы ничего не делали, кроме того, что играли в парках и на танцплощадках для таких же подростков какими были сами. Я помню наше первое выступление, мы сняли учебный полигон, он скорее был похож на какой–то загон. В итоге я остался с пятьюдесятью центами в кармане.
Я попросил рассказать Джимми, какую музыку он играл в те дни.
— Мы играли ритм–и–блюз и всё, что было популярного тогда по радио. Но мне не удавалось сыграть соло, потому что все парни были самовлюблёнными дураками, а я стоял позади них.
И когда бы Джими не рассказывал мне о своём детстве, говорил он всегда с пониманием, о тех днях, которые его так потрепали.
