Пит Таунзенд сказал мне:
— Мои мысли о Джими могут показаться немного претенциозными, но я считаю, что всё что случилось в его жизни — это так много и так мало ему было на это времени, можно сравнить только со взрывом. Вся его жизнь сжалась в 26 лет, но он успел столько, сколько другие не успевают за всю свою долгую жизнь. Полагаю, жизнь ему удалась. Свершалось всё, за что бы он ни брался. Он мог бы приукрасить многое, но неужели он бы это сделал? Его жизнь это непрерывное путешествие, восхождение — разве я не прав? — медленное и упорное и очень тактичное (или же это был взрыв?). Так что я думаю, если бы он не умер, скорее всего, он бы перезрел.
— Думаю, многих он шокировал. Сказать, что он был разносторонним музыкантом, это ничего про него не сказать. Я имею в виду, что если вам случалось слышать, как он играет на акустике, вы этого никогда не забудете.
— Что только не говорят про него. Большинство считают его дикой обезьяной, но, думаю, они не слышали его просто играющим на гитаре, понимаешь, о чём я, а?
— Как бы там ни было, мы потеряли настоящего музыканта, некому больше так играть.
Эрик Бёрдон говорил мне:
— Чёрная Америка проспала его. Но остались записи, остались кадры и ещё не поздно им проснуться. Думаю это должно всё же произойти.
— Надеюсь, они поймут, кем он был для них. Дай им только время. Проще простого.
А когда я встретился с Джоном и Йоко, разговор пошёл, естественно, о Джими, о его смерти, и Джон сказал мне, что считает Джими «трубадуром от рок–музыки, новатором, одной из самых влиятельных фигур нашей эпохи, совершенно самобытным».
Я спросил, как он считает, долго ли будут помнить Джими и его музыку, на что Джон ответил:
— Его будут помнить, пока музыка будет оставаться частью нашего существования, а это, я уверен, будет всегда.
В его адрес было сказано множество тёплых и любящих слов, слетающихся со всех уголков нашей планеты.
Пресс–секретарь Джими, Майкл Голдштайн, написавший официальный некролог, сказал:
«Что мне сказать? Определённо нам будет не хватать Джими. Публика будет помнить его выступления, его образ. Я буду помнить его улыбку, его смешливость, его подмигивания… его шёпот. Всё, что относилось ко мне лично. Буду помнить наши долгие беседы в длинных переездах, когда мы перепрыгивали с темы на тему. Я потерял члена своей семьи. Даже боюсь подумать, что будет с рок–н–роллом, с людьми без него.»
Эрик Долфи[2] сказал:
«Его смерть ударила по мне, ударила по Колтрейну. Не думаю, что мир сможет когда–либо снова насладиться чем–то подобным. Не думаю, что когда–либо появится такой силы артист.»
