Чернявый сделал предостерегающее движение, словно говоря: «не торопись ерунду молоть».
— Очень деликатно... Чем меньше делаешь движений, тем больше в тебе кислорода остается. Потому я и лежу, никаких себе движений не позволяю.
Саша понял: лгал чернявый самым наглым образом. Саше даже нравилось, как складно тот врет.
— Я так рассчитал: дотянуть до ста тридцати лет. Натурально. Если даже из них отсижу тридцать, и то на вольную волю достанется сто лет.
Словоохотливый парень Саше понравился. Поэтому он спросил:
— Как тебя?
— Дмитрий.
— Вот что, Митя, ты станешь у нас Кислородом.
Кислород не стал протестовать. Сделав самый неопределенный жест, снова принялся разглядывать потолок.
Если спросить, к кому Петр Филиппович был наиболее строгим, то, как ни странно, пришлось бы ответить:
— К самому себе. Конечно, прежде всего к себе.
Ровно в семь утра по призывному и веселому «ку-ка-ре-ку» медного колокола аккуратно поднимался и начальник колонии, хотя, казалось бы, мог и понежиться. Сигнал, естественно, предназначался для воспитанников. Так изо дня в день, зимой и летом, в любую погоду, при любом настроении, в любой ситуации. Никакого исключения он не делал для себя, хотя, быть может, иногда сон продолжался всего часов пять или даже немного меньше.
Вот почему воспитатели, одни искренне гордясь им, другие усмехаясь, говорили между собой:
— У спартанцев он сошел бы за своего...
К такому же заключению пришла и Ольга Васильевна, вольнонаемная воспитательница, стаж которой пока без году неделя. Если другие называли Стасика спартанцем, «съев с ним пуд соли», то молодая сотрудница осмеливалась на это лишь тогда, когда в ней побеждало проказливое настроение.
Молодость, того и гляди, пошутит с кем угодно и как угодно.
Ольга Васильевна сегодня дежурит по колонии. Она постучалась в дверь, тщетно ожидая ответа. Когда вошла, поняла: занят. Ему не до нее. С кем-то он вел не особенно приятные переговоры.
Он жестом усадил ее.
— Собеседник оказался с дубленой кожей,— пожаловался он, отстраняя телефонный аппарат.— Требует официальной заявки, а затем и официального подтверждения, иначе ни в какую, даже разговаривать не хочет. Пропала цена честному слову. Самый страшный враг нашей системы — бумага. Протокол — божество, заявление — ангел, справка — архангел, заявка — пророк. А там глядишь...
Ему не дали договорить. Ее, между прочим, не задела его жалоба. Для ее молодого мира бумага не имела никакого значения. Она даже подумала, как передаст подругам этот разговор: «Мой стоик боится утонуть в бумаге!»
