Прощайте, серебристые дожди... - Анвер Гадеевич Бикчентаев

«Бабье лето», «курячьи именины», «мушиные похороны» — какой только осени не бывает! И золотая она, и обильная, и пасмурная, и благодатная…

Но бывает еще военная осень. И первая, и вторая…

В тот ненастный день поземка зло рыскала по осиротевшим пашням и неглубоким оврагам, гоня перед собой перекати-поле. Этой суетливой и бесполезной работой громко восторгались лишь вороны, азартные и беспечные крикуньи. Они одни царили между обнаженными полями и хмурым пасмурным небом.

Они одни, если не принимать в расчет мальчишку, бредущего по дороге, оставшейся теперь в глубоком тылу. На нем старая стеганка — заплата на заплате. Он ковылял, прихрамывая на Левую ногу, наверно, потому, что правый сапог был как сапог, а левый — вовсе худой, без подошвы — был неумело обмотан куском старой мешковины.

Мальчишка то и дело облизывал сухие холодные губы. Он часто оглядывался назад. И каждый раз ему казалось: что-то навсегда уходит от него.

Сперва скрылись все дома, какие только видны с дороги. И у мальчишки сердце будто оборвалось. Дольше держались на виду тополя, которые растут возле самой железнодорожной станции. Затем медленно отступила за горизонт водокачка, еще не разбитая войной. А к полудню совсем не стало видно трубы кирпичного завода, самой высокой трубы в городке.

Путник продвигался медленно, хотя по-своему и спешил. Бывает и так. Его голова все чаще падала на грудь. Так шагают усталые солдаты, засыпая на ходу. Временами казалось, что мальчишка совсем изнемог вот-вот споткнется о вывороченный булыжник, каких тут, на бывшей мощеной дороге, немало, и свалится.

В самую последнюю минуту ему чудом удавалось преодолеть страшную слабость и выстоять. Выстоять наперекор всему! И он еще находил немного сил для того, чтобы сказать: «Я бодрствую. Я иду. Меня так запросто не повалишь».

Он даже ускорял шаг, потому что неумолимо приближалась ночь. Разве можно ночевать на большаке, запорошённом снегом? И обочина не место для ночлега.

Мальчишке можно было дать самое большее лет двенадцать, но худоба делала его еще юнее, еще беспомощнее… Из-под мохнатой шапки выглядывало изможденное лицо.

Он миновал уже два села. И первое, и второе были сожжены дотла. На месте пожарищ торчали лишь остовы спаленных хат. Да еще печи. Они уцелели.

Первыми памятниками большой войны стали эти черные печи. И еще кладбищенская тишина… Сколько ни напрягай слух, ни звука: вой поземки не в счет.