Этот наш кул–де–сак оканчивался закруглённой стеной из подпирающих друг друга плечом домов красного кирпича. Наш дом значился под номером тридцать один, а тётушка Нора, в обязанности которой входили следить за мной, жила рядом, по соседству. Двери нашего дома никогда не запирались, ни днём, ни ночью, ни от друзей, ни от незнакомцев. О кражах никто не думал. Все кругом друг друга знали и, если что, приглядывали за домами соседей: не придумать лучшей системы безопасности.
Перед каждым домом был небольшой палисадник с деревянной калиткой. В те дни машин ни у кого не было, и вечерами, при свете уличных фонарей наш кул–де–сак, окружённый со всех сторон кирпичом, превращался в отличное место для игр. И футбол с командами пять на пять, и снежные баталии, и бейсбол, и воображаемые бои из древнеримской истории, и просто игры в войну, и страшные рассказы у костра, и гонки на велосипедах. Всего не перечислить, и происходило это всё прямо перед дверьми моего дома. Со всех соседних улиц приходили к нам на Марондейл поиграть, помериться силами. Как и все дети во всём мире, мы носились, бегали, сходили с ума, пока какой–нибудь мяч, брошенный сильной рукой, не влетал в окно спальни и не разбивал стёкол. Вот когда начиналась настоящая кутерьма! Все с визгами и криками разбегались по соседним улицам, и никого уже не найти было в чернильно–тёмных закоулках. Затем, постепенно, крадучись, мы один за одним с опаской пробираясь, снова возвращались на прежнее место, и наши игры возобновлялись с новой силой.
Мой отец, Мэтью Берд Бёрдон, был невысок, всегда опрятно одет, с неожиданно белой шевелюрой и небольшими, аккуратно подстриженными усиками, и с исключительно ровным характером (за исключением только по отношению к моей матери). Он был лёгок на подъём, и всегда обо всём у него было своё мнение, которое спасало его во всех ситуациях. Но он всегда признавал свою неправоту, если вам удавалось убедительно доказать свою точку зрения. Он категорически не хотел участвовать в войне, и, хотя к своей работе относился добросовестно, из–за своего упрямства часто попадал в трудные положения. Он не любил рассказывать, что в военное время, как раз после моего рождения, ему пришлось, будучи хорошим специалистом–электриком, участвовать в установке больших орудий в Дувре. Тем самым он внёс и свой вклад в дело войны, не нарушая своих принципов. Он был убеждённым атеистом и терпеть не мог религию в любых её проявлениях, делая исключение только для деятельности Армии Спасения, задачи которой, как он считал, были выше обычных религиозных организаций. Он видел, что их стремления были направлены на то, чтобы облегчить страдания многих бедно живущих людей. (Уверен, он и сам раздал много чашек горячего супа и чая в горестные ночи тех порванных войною лет.) Он пил, как все, постоянно, но пьяным я его не видел ни разу. Сквернословил? Не помню этого. Только не подумайте, что я стараюсь сделать из него святого, он на самом деле был отличным парнем, и я его глубоко за всё уважаю.
