Меня удивило, что всё её внимание было обращено ко мне и моим ребятам. Я слышал, что она дама с особенностями. Контрамарки нам устроила наша подруга — фотограф, Линда Истман (МакКартни). Студенческая публика сидела как завороженная, буквально не дыша. Баллады о боли и любви лились одна за другой, «Раб и Марта», «Предчувствие свободы» и «Проклятие белой расы». Огненным штормом её музыкальное стремительное нападение безжалостно и неослабевающе теребило натянутые как струны души двух тысяч сидящих перед ней, разделяющих с ней и боль, и страдания, и муки, нашедшие прибежище в сердце этой прекрасной чёрной женщины. Она удивительна. С трепетом ждал и почти догадывался, что скажет она, когда объявит Don't Let Me Be Misunderstood. Холодно, сквозь зубы, сказала, что песня эта стоит в списках популярности в исполнении какой–то популярной рок–н–ролльной команды, и я почувствовал на себе её пронизывающий взгляд. Она узнала того самого коренастого невысокого парнишку из Animals, кто отважился спеть песню Нины. Конечно, все головы повернулись в мою сторону. Плевать, я здесь, как и они, пришёл посмотреть на неё и какая разница мне, что они все подумали.
Но когда она подошла к концу, и замолкли последние ноты её собственной версии этой песни, я проникся симпатией ко всем ним. Какой же я болван. Какие мы все болваны играть её четровски быстро. Мы каждый раз играли её слишком быстро.
«Она великолепна, но она не жалеет себя, так петь», — подумал я.
После нескольких бисов и букетов цветов Нина покинула сцену, и публика стала расходиться. Линда Истман предупредила, чтобы мы сразу не сбегали. Она усадила нас и повторила, увидев, что я уже был готов уйти, чтобы мы подождали немного и зашли потом за кулисы, ей очень хотелось познакомить нас с мисс Симон. За кулисами толпился народ, слышны были слова благодарности. Мы проторчали там минут пятнадцать, прежде чем за нами пришли и сказали, что Нина готова принять нас. Мы вошли в большую гостиную, в которой уже никого не было, кроме невысокого, коренастого и очень суетливого джентльмена, который, как мы выяснили позднее, был мужем и импресарио Нины — бывший нью–йоркский полицейский. В углу в кресле сидела Нина.
— А вот ты какой, этот маленький крикун, укравший мою песню, ради своей выгоды, не посчитавшись с моей музыкой. Тебе придётся объясниться, чтобы успокоить разволновавшуюся старушку, скверный мальчишка.
Говоря, он стоял, скрестив на груди руки, и, окончив свою тираду, повернулся к своей женщине.
