его от отца, матери, брата, а затем и от трех жен, и причины были скорее в книгах, а не в них, в отношениях с книгами — они требовали жертв, а не с людьми, которые — хотели они этого или нет — на них вдохновляли. Шли годы, и кроме упреков в том, что он стал недоступен, пошли сексуальные жалобы от жен. А потом боль, такая неотвязная, что писать он больше не мог. Лежа на коврике, никаких других сложностей, больших или маленьких, не придумаешь: вообразить можешь только персонаж, страдающий от боли. Что мешает мне выздороветь — то, что я делаю, или то, чего не делаю? И вообще, чего хочет от меня болезнь? Или это я чего-то хочу от нее? Эти размышления ни к чему путному не вели, однако лейтмотивом его существования были ежечасные попытки поймать ускользающий смысл. Если бы он вел дневник боли, в нем была бы единственная запись: Я сам.
Раньше, когда он еще пытался отыскать скрытую причину, он думал, может, цель недуга — открыть для него новую тему, дар анатомии уходящей музе. Ничего себе дар! Расплатиться не только за неотступное внимание пациента к загадочной немощи, но и за внимание писательское, всепоглощающее. Одному богу известно, что бы вытворило его тело, если бы выяснилось, что физические страдания способствуют творчеству.
Нет, развод номер четыре — с плотью и ее бесконечным нытьем. Раз и навсегда он прекратит этот мезальянс и начнет жизнь заново — сам по себе. Сначала — на кладбище, заместить сына, затем ланч с Бобби и, если он договорится (а он договорится, если за ланчем я на него надавлю), пятнадцать минут с деканом медицинской школы. Как Бобби не понимает — декан может на этом сыграть! «Мы в нашей медицинской школе верим в разнообразие. Мы приняли писателя, он будет учиться вместе с другими студентами, и это будет новый, обогащающий опыт для него, новый, обогащающий опыт для всех нас. Мы все извлечем выгоду из этой хитроумной комбинации, которую разработал я, доктор Инноватор». А почему, собственно, и нет? Попробую хотя бы его сломить. А после ланча — в секретариат, записываться на первую четверть в колледже. К вечеру его писательской карьере официально придет конец и начнется будущая, в качестве врача. На вчерашний день он официально перестал быть пациентом. Вот как далеко его завела бездумная материя. Теперь пусть заговорит дух. У меня есть устремления, буду следовать им.
Он запил перкодан глотком водки и с телефонного аппарата около туалета позвонил, попросил, чтобы принесли кофе, а сам стал бриться. Надо быть поосторожнее с выпивкой и таблетками. И хватит Милтона Аппеля. Вся эта дикая сила, брызнувшая из него. В лимузине из него выплеснулось столько, сколько не выплескивалось последние четыре года за столом. Он чувствовал себя огромным тюбиком пасты — пасты из слов. Диатриба, алиби, анекдот, исповедь, укоризна, поощрение, педагогика, философия, нападки, апологетика, обвинение — пенящаяся смесь из страсти и языка, и все для единственного зрителя. В его иссушенной пустыне вдруг такой оазис слов. Чем больше энергии он расходует, тем больше накапливает. Эти ни на минуту не умолкающие психи, они действуют гипнотически. Они выворачиваются наизнанку, и не только на бумаге. О чем они только не говорят. О его человечности. О его развращенности. О его идеалах. Не шарлатан ли этот тип, подумал Цукерман. Похоже, он не знает себя, не знает — выставить ли себя хуже, чем он есть, или лучше. Впрочем, сказал ли он больше того, что мы уже слышали в «Профессии миссис Уоррен»?
