— Разбирай и пошли! К завтраку управимся… Приезжим из города не особо хотелось спозаранку ковырять каменистую землю да еще на голодный желудок. Со вчерашнего дня перебивались всухомятку, бабы были заняты другими делами. Да и думали еще о том, чем все дело кончится. Времена были не сталинские, но суровые. Ослушаться власть — значит похоронить себя где-то в тиши. Иван Климов, подъехавший из Междуреченска на синей волжанке с новой женой, смазливой бабой, разукрашенной, ровно куколка, только на отсидке держал лопату, да и то только попервой, пока не взял верх над ворами и не задобрил вохру подарками с воли, капризно сквасив губы, проговорил тягуче:
— Органы не отдадут!.. Че это, ломаться?! Экскаватор бы… У нас…
— А у нас в бочке квас. Запел! — перебил его с издевкой Матвей Егорович, страшно не любивший барыгу. — Ничего!.. Потрясешь пузом… Не рассыплешься!
Климов спорить не стал, увильнул. Бабы, толкавшиеся во дворе, оценили Манечку по-своему: «Опять Ваньте промахнулся! Вытянет она из него денежку, да и зафитилит, как Клавка!..»
Мужики скинули с лиц хмурость улыбками, представив Климова с лопатой и без деньги в кармане. А тот, блеснув на собравшихся во дворе большими зеленоватыми глазами, обидчиво качнул лохматой головой и первым тронулся вдоль берега, костеря вся и всех на чем свет стоит. За ним потихоньку потянулись остальные, вполголоса судача о нынешней жизни, поглядывая на просыпавшуюся реку, уже скинувшую туманы, разведя их по таежным распадкам.
— Политики там, на верхах, собачатся, а народ под пулями гибнет! — сердито ворчал высокий мужик, доводившийся Березиным родственником по ветви покойного деда Григория. — На кой нам эта Чехословакия?!
— Не скажи, — возразил Трифонов.
— Тише вы базарьте! — оскалившись, повернулся к мужикам Климов. — За такие речи…
— Ванька! А те ведь все едино. Те власть не нужна. Анархист! Ты как батька Махно…
— На че намекаешь, Колян?!
— А чего мне намекать? Я прямо скажу, что ты тунеядец! Одно слово: купи-продай! Спекулянт!.. и ворюга!
— Ну, ты! — взъерошился Климов.
— Хватит вам собачиться-то в такой день! — урезонил мужиков Петр Семенович, хромавший наравне со всеми, державший себя третий день строго, без росинки во рту, хотя хотелось загреметь по полной.
Замолчали. Август уже обкорнал день, и заря восходила медленно, не торопясь, как будто ждала, когда вдоволь насладятся мягкой прохладой начавшие жухнуть травы и осветлеют воды в реках и озерах.
