— Нахалка! — резко выговорила Зоя. — Мое добро!.. Что хочу — то и делаю!.. Руки-то не распускай! Взялись учить?! В следующий раз… — Зоя неожиданно горько всхлипнула. На глаза навернулись слезы, застив свет. — Проходу от вас нет!..
— Да ладно тебе! — ласково и примирительно проговорила Катерина, не умевшая ссориться. Она попыталась обнять Зою за плечи свободной рукой, но та увернулась, пряча глаза. Но Катерина успела приметить в ее глазах новый блеск, ранее заслоненный безжизненной покорностью. — Подумаешь, недотрога! Ну и носись со своим добром, как наседка!
Катерина недовольно вильнула широким подолом будничного сарафана, скроенного под грудь, как у всех беременных женщин, вышла во двор. Поведение Зои ее взволновало. «Показалось аль так просто, но глаза-то посветлели. Сколь ни томи семя, а все одно прорастет, — думала она, навешивая корзины на забор заднего двора. — Ручеек и тот в скалах протачивает дорогу. А Зойка не та баба, чтобы нырнуть в омут и жить тихо. Выходит, из тупичка-то сердечко выталкивает!..»
Катерина еще в марте приметила, как нет-нет да засветится лучисто лицо бабы. А Зоя не хотела признаваться даже себе и всячески скрывала от родни, что ведет ее невидимая тропка к свету, к радости. Порой хоть и кособоко, неуверенно, как-то наощупь, словно слепую, толкая в спину к сочной луговине, к цвету, тревожа еще не совсем уснувшую плоть. И ей противно стало напяливать на себя строгое платье и чернь платка на глаза, отгораживаться глухим заплотом от стремнины жизни, всеми силами гасить в себе томления. Раны сердечные! И как все повернуть? Страшно было начинать все сызнова и стыдно перед детьми. Если бы не сыновья, Сашка и Егорка, то давно бы ушла в Сорочинский монастырь, куда ее постоянно сманивала игуменья Ефимия, доводившаяся двоюродной сестрой Марфе Трифоновой и зачастившая в последнее время в Бересеньку.
— Покой обретешь, милушка! — подслеповато, но пронизывающе впивалась черными глазами в светлое и красивое лицо Березиной, толмила монашка, раскрыливаясь полным телом, как ворониха перед заробевшим птенцом. — Блажной будешь! Еще вместе с сестрами волховую чашу испьешь!.. — она доверительно трогала руки Зои холодными длинными пальцами. — Пагуба, милушка, в этом мире! Пагуба!..
Зоя общалась с монахиней неохотно, настороженно прислушиваясь к елейной речи и непонятным словам, вспоминая понятные проповеди зэка Мирослава, несшие добро и надежды, хотя и несбыточные, и отвечала со скрытой враждебностью, боясь обрубить эту последнюю путь-дорожку.
