— Ты не уходи от ответа. Скажи мне прямо: это возможно — любить двух женщин сразу? — потребовал Дженаро.
Маркус задумался. А Дженаро, глядя на него, высказал удивление:
— Неужели ты никогда сам не задавал себе этого вопроса? Я полагал, что ты с ходу мне ответишь!
— Нет, я думал об этом... — сказал Маркус.
— Ну и что же? — нетерпеливо спросил Дженаро.
— А ничего! — засмеялся Маркус и красноречиво развёл руками. — Мне кажется, на этот вопрос не может быть однозначного ответа.
— Как это? — не понял Дженаро.
— Это трудно объяснить... — замялся Маркус. — Люблю ли я Жустини? Не знаю. Она разжигает во мне страсть! А Эулалия заставляет обмирать моё сердце. Когда я первый раз её поцеловал — у меня голова закружилась. Я даже испугался, что могу упасть в обморок.
Дженаро засмеялся:
— Ну и горазд же ты врать! Что-то я не слышал о твоих обмороках в спальне Жустини!
— Я вовсе не вру, — обиделся Маркус. — В том-то и загадка, что от Жустини я пьянею, но голова у меня при этом не кружится и сердце не обмирает. Наоборот, оно грохочет как барабан.
— Да ты прямо поэт! — восхитился Дженаро. — Ты не пробовал писать стихи или любовные романы?
— Опять смеетесь? А я действительно всё так чувствую! Когда я поцеловал Эулалию, то почувствовал, будто прикоснулся губами к свежему, только что распустившемуся цветку, наполненному медовым нектаром. У этой испанки медовые уста!
— Ладно, насчёт твоей испанки я всё понял, так же, впрочем, как и насчёт твоей француженки — слава богу, знаю, её не первый день. Ты лучше подскажи, что мне посоветовать сыну, — попросил Дженаро, и Маркус на сей раз ответил без малейших раздумий:
— Ничего не советуйте, не вмешивайтесь! Позвольте ему жить и с той, и с другой!
Эта подсказка Маркуса оказалась весьма своевременной: вскоре пришёл Тони, Мария от радости бросилась к нему с объятиями, и Дженаро, против обыкновения, не стал ворчать, высказывая своё недовольство, а наоборот, сам предложил сыну:
— Иди, иди к своей Марии! Побудешь с ней наедине, а потом уже и со мной поговоришь.
Мариуза, услышав это, вновь разгневалась и обвинила Дженаро во всех смертных грехах, самым невинным из которых было сводничество, а самым тяжким — лицемерие.
— Вы тут жалуетесь мне, просите совета, ищете у меня сочувствия, и я, наивная, принимаю это за чистую монету, — выговаривала она Дженаро. — А на самом деле это всего лишь гадкое лицемерие! Оказывается, вы не видите ничего дурного в том, что ваш сын изменяет жене. Наоборот, вы ему потакаете и занимаетесь сводничеством! Но вы забыли, что находитесь не в том пристанище порока, в котором проводите каждую ночь. Здесь вам не публичный дом, сеньор Дженаро! И я не потерплю...
