– Подожди, пока сдохнут, – усмехнулся Сашка.
Вишня была жесткая и такая вкусная, что мешала думать и говорить.
Хлопнула дверь обклеенного клеенкой нужника. От него к дому по одичавшим грядкам, опираясь на две палки, бодро заковыляла прабабка Роза.
– Во чешет, – сказал Сашка. – Эй, Роза! – крикнул. – А мы тут твое варенье жрем!
Прабабка не остановилась, не повернулась.
– Не бои́сь, – сказал Сашка, преодолевая сладкую расслабуху. – Я уже три недели тут, а она до сих пор думает, что одна.
– Как же она тебя кормит? – спросил я.
– Это я ее кормлю, – сказал Сашка. – Около комнаты кастрюльку с гречкой поставлю, ногой в дверь дынь! Она выскочит, о кастрюльку навернется и ест.
Сашка вздохнул и лег. Земля под ним была протерта до лысины.
– А про Ленку тебе ничего не скажу, – добавил.
– А я тебя спрашивал?
– Вчера одна новая девчонка из нашего двора приходила и сказала, что ты будешь спрашивать. Она Ленку пойдет искать, а тебя не возьмет.
– И ты ей рассказал?
Сашка кивнул:
– И честное октябрятское дал, что фиг тебе с маслом, а не рассказ.
– Ты же не октябренок.
– Ну, будущее октябрятское. – Сытый злорадный голос Сашки путался в листьях.
Мне стало обидно. Я решил испытать на Сашке заклинание доктора Свиридова. Но сначала надо было доесть варенье. Банка была полна еще на четверть. Варенье уже не лезло внутрь. Я проявлял волю и ел про запас.
– Не ссы, Аркаша! Пусть помнят! Пусть всё видят! – крикнула из дома прабабка Роза.
– Кто у вас там ссыт? – спросил я.
– Писатель один, покойный, – ответил Сашка.
– Те, кто придет за нами, – кричала прабабка Роза, – вся эта молодая поросль, слабины нам не простит!
Роза говорила с висевшем в красном углу портретом детского писателя Аркадия Гайдара. Тогда в двадцать первом носила их гражданская по следам антоновских банд. Он был командиром 58-го отдельного полка по борьбе с бандитизмом. Она при нем комиссаром. Ему было восемнадцать, а ей – на двадцать лет больше. Но лихое без пощады к тамбовским мужикам и бабам дело оставляло ее молодой. От скорого суда, от крови расстрелов, от феномена прерывания чужого существования с каждым днем в ней росло ощущение молодости – чистого места, девственного начала чего-то великого и святого.
Она верила в этого контуженного раненого в спину мальчика, который отдавал приказ тихо будто советовал: «В расход. После допросим». И тихий голос его всегда был неумолим, как летящий на человека паровоз. Потом в своем дневнике он напишет: «Снились люди, убитые мною в детстве». Роза была из его детства. Однажды она выстрелила в портниху, у которой нашла подошедшее ее телу белье. А ночью радовалась его торопливой любви. В свои восемнадцать он был уже два раза женат. Во всем этом имелся какой-то больший, еще на расшифрованный Розой, антихристианский смысл. Не Соломон и Суламифь, а только Соломон. Не всепрощение, а вседелание. «Становись, земляки!» И люди сами выстраивались в ряд, покорно ожидая своего падения в землю. Многие кричали, плакали, как дети просили невозможного для них прощения, но Роза любила тот миг, когда люди вдруг замолкали, готовые принять смерть. Наступившей тишиной и особой прозрачностью мира смерть уже давала знать о своем приближении. Иногда Розе казалось, что в тонкой игре света и поднимавшегося от земли пара виден ее огромный, распахнутый под притихшим человеком, рот.
