– А ты знаешь, – сказал Сашка, – чтобы стать октябренком, надо убить свою бабку? Ну или тетку хотя бы. Кому как повезет.
– Это еще зачем? – спросил я.
Сашка отогнал пчел от носа:
– Молодая поросль должна быть с характером. Других в октябрята не берут. Вот ты, например, сможешь?
Варенье попало мне не в то горло, и я закашлялся.
– А я смогу, – сказал Сашка.
В этом году его должны были взять в первый класс.
– Доктор Свиридов к тебе приходил? – спросил я.
– Приходил, – Сашке было приятно, что все вдруг к нему стали ходить.
– А он про что спрашивал?
– Про Гидру. Спрашивал большое озеро или маленькое.
– Я и сам знаю, что маленькое.
– Дурак ты, Валька, – с чувством сладкого превосходства усмехнулся Сашка. – Ленка рассказывала, что оно теперь огромное как море. И на дальнем берегу синие горы.
– Ты сам видел?
– Не-а… Мне Розу не с кем оставить. Но чтобы его увидеть, надо идти по кукольной дорожке, а не так шаляй-валяй.
Я не успел удивиться услышанному, потому что вспомнил про забытую в бидоне сандальку и побежал – по садам и грядкам. Перелезал через заборы, чтобы срезать.
Уже давно разлили молоко, разложили сметану. Лошадь без имени укатила телегу, народ растекся по домам. И только тетка гипсовым памятником замерла посреди площади. Она посмотрела на мои перепачканные в варенье руки и ноги, коснулась пальцем лба. Палец прилип.
– Хорош. И штаны новые угваздал. – Тетка сняла крышку с бидона. – Парного попей.
Бидон был полон теплым, покрытым жирной, пенкой молоком. На одном из пузырей как на подушке лежало подсолнечное семечко. В глубине тяжело вздохнула сандалька.
Я замотал головой.
– Ты же всегда пил.
Я еще сильнее замотал головой.
– Смотри – уши отвалятся. – Тетка подняла бидон, и мы пошли домой.
Она совсем разлюбила меня, перестала на ночь укрывать простыней и целовать в лоб. Такие дела. Стоило только привыкнуть к чему-нибудь хорошему, как это сразу заканчивалось. Можно было как дурканутая Ленка уйти в лес и не вернуться. И остались бы после меня только поломанные солдатские ноги и несколько фантиков «Хаджи-Мурата».
Плохо, когда тебя не любят. Но, когда тебя не любят и наказывают – это, как говорила моя тетка, ад кромешный. Больше всего меня пугало слово «кромешный». Что мне светит, если тетка найдет сандаль в молоке, я не знал, но чувствовал, что она готова на самые кромешные меры.
