— Это наш дом. солдатик, понимаешь? Что ты будешь делать с теми, кто вторгается в твой дом? Ты разве не захочешь защитить его, защитить свою землю и семью от захватчиков? За кого ты воюешь? На чьей ты стороне?
Валенса не знал. Изнутри вынырнула такая простая и ясная истина: а чего, собственно говоря, он тут делает? Ради кого сражается? Майор болел идеализмом, такие, как Эдкин, воевали ради семьи, у Перова была мечта, а у него? Чего хотел Роман Валенса?
— Ты еще жив, солдатик?
— Жив, — осипшим голосом ответил Валенса.
— И не будешь сдаваться?
— Пожалуй, нет.
— Воля твоя.
Из отверстия сверху посыпались камни, и внутрь влетела дымовая шашка. Респиратор спас его от удушья, но дым разъедал глаза. Чтобы защитить их, он надел ПНВ. Мир стал темно-зеленым.
С ним больше не говорили. В него стреляли. Повстанцы появлялись отовсюду: спускались на тросах сверху, появлялись из туннеля. Он едва успевал менять обоймы. Заряды свистели и рикошетили от стен. В него попытались запустить гранатой, но Валенса пинком отбросил ее в сторону. Взорвавшись, она осколком зацепила его ногу.
Время текло так медленно, что, когда импульс прожег ему кожу на виске, оно совсем остановилось. Как будто пещера наполнилась невидимым желе: чтобы сделать минимальное движение, он преодолевал сильнейшее сопротивление тела. Голова гудела, раскалываясь на тысячу маленьких колоколов. Валенса почти ослеп. Он продержался так долго, потому что повстанцы хотели взять его живым.
Внезапно он осознал, что наступление прекратилось. Дым еще клубился по земле, догорали в пламени доски и ошметки ткани. Отбросив разбитый ПНВ, Валенса разжал пальцы, сведенные судорогой на рукоятке оружия. Попробовал подняться, но на это не хватило сил. Острая боль пронзила левую ногу. На четвереньках он пополз к туннелю. Путь ему преграждал один из выживших клонов. На животе у повстанца зияла крупная рана, а в дрожащей руке он сжимал импульсник. Увидев Валенсу, он попытался выстрелить, но заряды кончились. Тогда он отбросил оружие и сказал:
— Радуйся, твои пришли, солдатик…
Сержант узнал этот голос, настойчиво добивавшийся его сдачи. Сунув руку под одежду, Валенса достал чудом не разбившуюся бутылку с коньяком. С трудом отвинтил неповинующимися пальцами крышку и приложил горлышко к губам повстанца. Тот выпил и закашлял. Посмотрел на Валенсу и признался:
— Я не боюсь умирать.
Валенса молча кивнул.
— Хочешь, открою тайну? Мы завидуем вам, людям. А знаешь, почему? У вас есть имя, есть память, жизнь, наконец. Не пересаженная в инкубаторе, не одолженная у оригинала, а личная, неповторимая, единственная. Ты не представляешь, каково это — жить чужими воспоминаниями, чужой жизнью.
