— Кто ты такая будешь, рыжая погань? — спрашивает он, мало, правду сказать, чего струсив…
Девка напружила груди, уперлись они ей в подбородок, и из сосков полилось молоко, на щеках девки загорелся румянец, как пламя, срываясь со щек языками, как костер на ветру, и губы вдруг налились малиновым соком, словно их раздавили, и по всему телу так и запрыгали быстрой дрожью под тонкой кожей едва заметные жилки…
— Вот так дойла! — удивляется про себя Спиридон Емельяныч, девок он во всей их натуре еще не видал, — когда бывало купаются деревенские на пруду али в реке, так всегда в сторону, пытают, бывало, охальничать: Дон-дон-Спиридон… Спиридон пройдет и… хоть бы ха!..
— Кто ты? — шопотом спрашивает опять Спиридон Емельяныч…
— Плоть твоя, Спиридон Емельяныч… твоя непомерная плоть!..
— Аминь, рассыпься!..
Да не помогает…
Девка как ни в чем не бывало: лежит и лежит, и из грудей у нее течет молоко, как из коровьего вымя с утелу…
Нечего делать: лег Спиридон Емельяныч на голом полу, от той же силы должно быть тут же заснул и всю ночь прогрезил, что рыжая девка катается на нем по келье верхом и что величиной она сама с Афонскую гору и что грудь у нее, как обрыв у горы, который выходит к самому морю и висит над морем, как только — дивиться надо! — не оборвется!.. А из грудей за ночь налилось молока по самый приступок и Спиридон плавает в нем и подняться на ноги не может… девка сидит на нем верхом и, слышно, она, как монастырский колокол, над головой выбивает в ухо своим проклятым боталом:
— Дон-дон-дон — Спиридон!..
* * *
Поутру проснулся Спиридон Емельяныч, глядит, и всенощную проспал, и к ранней теперь опоздаешь… Посмотрел Спиридон Емельяныч на голые доски: вроде как никого!..
Только рясу ему словно пробило дождем!..
Так и пошло изо дня в день… Спиридон ни гу-гу никому, а сам сон и аппетит потерял, сохнуть стал и так спал с лица, что больше смахивал на худого медведя, чем на монаха…
* * *
Так и промаялся бы Спиридон Емельяныч и высох в щепу, если б все не разрешилось помимо его…
Покаялся как-то ему Андрей Емельяныч, что видит он в главном соборе часто какого-то большого монаха, с клобуком на голове чуть ли не в аршин величиной, потом его никогда не встречал, ни за трапезой, ни на какой монастырской работе…
Этот-то самый монах будто ходит по церкви, заложивши руки за спину как староста, и только и делает, что тушит и зажигает лампады и свечки перед образами, и ни разу не заметил Андрей Емельяныч, чтобы он при этом хоть бы как-нибудь лоб перекрестил…
