Леонтий знал, что бабушка зря сказки говорить не станет.
— Я в чем-нибудь провинился, бабушка?
Она откликнулась по еврейскому обычаю вопросом на вопрос:
— Не обманешь меня, если я тебя о чем-то попрошу?
— Я ведь житель честного местечка, а не пришелец со стороны.
Бабушка положила ладонь на колено Леонтия:
— Когда ты в последний раз видел дружка, на крыльце у которого чуть было не замерз?
— Года четыре тому назад.
— Он сейчас здесь, в больнице.
— Ну и что?
— Он опять может тебя в свою паутину втянуть.
— Вот что тебя беспокоит! Напрасно.
— Он злодей, жестокий.
— А разве от меня ничего не зависит? У меня есть опыт. Не бойся.
— Обещай мне, что ты перед ним захлопнешь свою дверь.
— Пожалуйста.
— Надо сопротивляться, слышишь? Это мое завещание.
Холод пробегает по спине Леонтия.
— Не беспокойся обо мне, дорогая моя, — произносит он тихо. — Я ведь уже взрослый.
Она согласно кивнула. Конечно, он уже не беспомощный птенец, он мужчина, ему можно доверять.
— Ты прав. — Она взяла исхудавшими пальцами его руку и сжала. — Вот и ладненько.
«Нет, не очень-то ладненько», — подумал Леонтий. Хоть он и находится в одной комнате с бабушкой, но они уже в различных мирах. Он едет на ярмарку, она — с ярмарки. Разумеется, разменять восьмой десяток — это не шутка, хотя до ста двадцати еще путь долгохонек.
— Бабушка, ты лучше вспомни свой девиз, что беда с бульоном лучше, чем беда без бульона, — мягко, но настойчиво сказал Леонтий. — Ты очень похудела, дорогая.
— Ничего, лишь бы душу не растерять, — откликнулась Клара Борисовна. — Мясо на костях нарастим. — Она приподнялась на постели и достала из тумбы зеркало. — Рожа, всем моим врагам бы такую, — покачала она головою. — Иди знай, в чем корень моей беды. Во всяком случае, если б выяснилось, откуда она взялась, можно было б дудеть в победную дуду, «ура!» кричать, во всяком случае, предпринять что-то реальное. — Она протянула руку и приподняла его голову за подбородок. — Не страшись, Леонтий, — потребовала она. — Страх из беды не выручает. Если уж мы появились на этом свете, надо жить с удовольствием, даже когда это становится невыносимым. Мир иной — это выдумка. Полжизни я уговаривала себя, что и на том свете есть жизнь, мечтала о рае. Да не я одна так. Жизнь твоих предков, Леонтий, проходила неимоверно тихо, медлительно, как гнилая река, которая еле-еле течет, хотя были и водовороты, и глубокие омуты… Тебе, парень, хорошо, у тебя нет предрассудков. Маленький, ты всегда говорил, когда я кормила тебя вкусными блюдами: «Бог послал!» Это наследство твоего деда — священника. Ты не забыл его? До семилетнего возраста ты рос возле его рясы. Понимаешь, парень, — продолжала она свою мысль. — Ежели ты в бога веруешь, он есть, а ежели не веруешь — значит, его нет. Странные вещи случаются порою. Мать моя, твоя прабабушка, возвращалась однажды из синагоги, где вдоволь набеседовалась с господом. Шла она в гору, мимо церкви. Вдруг остановилась против паперти, наклонилась и стала креститься. «Ой, что это с вами, Малкелэ, душа моя, вы в своем ли уме?» — растерянно спросила ее другая еврейка, которая тоже возвращалась из синагоги. «Я кость бросила, — ответила моя мама. — Может, не только в синагоге, а и тут, в церкви, что-то есть?» Счастливый ты человек, Леонтий, предрассудки не довлеют над тобой. А ведь всего каких-нибудь три поколения отделяют тебя от твоей прабабушки. Понимаешь ли ты это?!
