— Поешь-ка! — поманил он Тишкина. — А то растерялся, дружок, обиделся. А я тебе — колбасочки, а ты мне — письмецо подпишешь!
Голос у него был рыхлый и тусклый. Видно, он говорил давно и ел-то непрерывно, наверное, чтобы непрерывно говорить.
— Пишем коллективно! Насчет налимов. Я за правду сижу-то. По политическим мотивам! Я что придумал-то! Изобрел метод питания! Налимов извести! Да! Выбрать денек погожий, денек такой, чтобы всем приятно. А? И всем миром, всей страной сесть по бережкам и враз выловить всех налимов во всех реках страны! И вся рыба, которую они сейчас жрут, будет расти и размножаться! Завались!
Подошел Махорский с тарелками.
Включили телевизор. Сели играть в домино четверо серьезных юношей с бородками.
— Вот с этими осторожней, — кивнул на них Махорский, — по ним нары плачут. А бороды — для маскировки, мол, психиатры бородатых уже всех сумасшедшими считают.
— Убираем палаты! — командовал санитар. — Кто в третьей староста? Не выбрали еще?
— На работу! — из коридора выкрикивали фамилии. — На трудтерапию!
— А какая работа?
— А по способностям! Кто трактаты пишет, кто с метлой, один «бугор» ездит учреждением руководить, ленивые — пакеты для лаврового листа клеют. Все я тебе расчихвостил? Тогда давай на самостоятельную жизнь. — Он подмигнул лошадиным оком: — И я, сам понимаешь, не загорать сюда пришел. Пойду покурю.
У Тишкина сигарет не было. В свою палату, к «Гераклу», он идти опасался. Правда, никто не звал и вроде бы внимания не обращали, но, когда Тишкин попытался выйти в дальнюю дверь, санитар оказался рядом:
— Куда это? Вроде вас не звали?
— Это я просто так! Не хами, примитив!
— Просто так которые вон телевизор смотрят! Между прочим, сейчас будет фильм прям переживательный, рекомендую.
Тишкин нашел место в простенке.
Недалеко от него жирный юноша с мокрым ртом раскачивался на стуле с точностью и однообразием маятника, да изредка проносился мимо Лева-бородач:
— Не болею, не болею! Здоров как бык!
Психиатр Макар Макарович — тяжеловес с лысым черепом, темным от курортного загара, как лежалый лесной орех, с черными быстрыми глазками, с очень красными губами, которые он то и дело далеко выпячивал, с руками крупными и набрякшими, с животом, который с трудом помещался между столом и холодильником в стандартной кухне, на рассвете писал стихи, просунув длинный, как бинт, листок запачканной бумаги между сияющих кастрюль:
Приподнимает нас волна,
ломает, и сечет, и кружит,
