Теща (будущая, конечно) жила в переулке недалеко от Арбата. Два года тому назад побывал там Тишкин, а потом — и всего-то раза два.
В личной Лелиной комнате-сарае Тишкин застал по первому разу праздничную обстановку.
В этой комнате непрерывно что-то праздновали. И от каждого праздника что-то оставалось. В щелях пола и под крышкой проигрывателя — еловые иголки. От пасхальных праздников — крашеная скорлупа. От дней рождения — куколки и обезьянки из Гонконга. На стенах выстраивались, иногда лежа или сидя, розовые японки без ничего и «мисс-секретарши» из «Плейбоев» за семидесятые годы. От праздников сторожа и связиста остались на стенах амбарные ключи и подлинный телеграфный столб, серый от старости, опутанный кольцами ржавой проволоки. А кроме столба из мебели были еще две заерзанные тахты, телевизор да проигрыватель, которыми пользовались вместо столов, чаще же вообще ели с пола. Ряды пустых бутылок всех стран и народов обрамляли интерьер.
У тещи в соседней комнате раскинулся, правда, обеденный гарнитур «Юность» за четыре тысячи и там еще сидел ее муж (Лелин отчим), грустный, почти не говорящий, по привычке чертивший непрерывно чертежи: на столе, на газете, на тарелке вилкой.
А с Лелей к этому времени надо было что-то срочно делать. За два года примерно до первого визита Тишкина наступило то, тяжелое время «от шестнадцати и старше». Вместо девчонок, суматошных и смешливых, наладились посещать «сарай» волосатые хмыри, голенастые, машущие огромными руками, одетые в вывернутые наизнанку пиджаки и крашеные подштанники, приносившие картинки с кругами и квадратами, кассеты с частушками: «как у нашего колодца». Все они громко топали, громко говорили, громко ели, и будущая теща часами стояла на страже у двери, из-за которой доносилось: «Я в этой жизни отбываю пожизненный срок!», «У Монка вся музыка из льда и снега». Временами же слышалось: «Йепес дает Чакону без Баха» — или: «Ифигения в Авлиде». Изредка кто-нибудь пытался подключить будущую тещу к беседе, спрашивая в дверную щель:
— Валентина Сергеевна, как вы-то относитесь к Джеррету?
— Да ничего, — неуверенно улыбалась теща.
— Ха! Это же музыка будущего! А ваш балет накроется скоро! Все будут голые плясать! Кто что хочет!
Теща стала подозревать, что это будущее в «сарае» уже наступило.
Наконец пришел Хаппи, интурист, знавший сначала по-русски всего два слова: «вумэн» и «проблэм», весь вечер смотревший телепередачи, отпивая из стакана, содержимого которого ему хватило до конца программы. Обнаружив, что полусонная теща не собирается покидать «сарая», Хаппи сплясал вприсядку, поклонился теще в пояс, долго хлопал сам себе в ладоши, уверяя, что он «ошень довольная» и теперь он «есть развивающийся капиталист». Хлопал он и во дворе, а уже где-то в темных переулках запел с трагическими паузами: «Эх! Девки! Гуляют! И мне! Весело!»
