— Ну-ну?
— Я!.. Ты увидишь! Наша жизнь проклята, но больше так не будет!
— Ну-ну?
Дверь за нею захлопнулась.
Странный булькающий звук вроде бы усилился, проступил в нем звон. Можно было теперь разобрать и мелодию, и даже слышен стал плоский, страшненький, как у мультипликационных персонажей, голосок:
Спрятался месяц за тучку…
Стена была в один кирпич, плюс штукатурка, но по-старинному, с войлоком и дранкой.
Ялдыкин торопясь вытряхивал из пузырька желто-зеленую жидкость в чашку. Лицо его стало еще бесцветнее и все (и лысина) покрылось капельками пота.
В тот день угощал Боряк. Разливали по алюминиевым, надраенным, горячим от солнца кружкам. Закусывать предстояло мясом из домашнего борща. Боряку, притащившему мясо, грозили пальцем (и Паша грозил). Как-то, в том еще году, Боряк, нечаянно застрелив в лесу свою собаку, угостил всех «лосятиной». И было сошло, да Боряк сам не вынес ситуации — чуть не подавился со смеху. С тех пор, правда, слегка охромел и челюсть стала у него сама собой вывихиваться: чуть зевнет и сидит — вправляет челюсть. И слово «собачина» пришлось ему забыть. Ну и скот вообще-то! Хотя парень хороший. Шутник. Дед Щукарь. Ишь сидит: носик пуговицей, бровищи лохматые. Пузо!
День бежал тихий. Половина стола раскалилась от солнца. Под стеной, на которую лоскутом загнулась тень от стола, шуршали и бормотали куры. Пушистый легкий кот сигал за забором, строил курам рожи. Хитрая, бровастая рожа Боряка сияла. Он подмигивал Паше и лохматой бровью показывал на мясо, а Паша, не понимая, тоже кивал на мясо и подмигивал.
И даже грозовая черная туча, поднявшаяся ни с того ни с сего над сиренью, не испортила настроения Боряку:
— Порядок, начальнички! Поехали!
— Поехребя! — согласился Леша Балерина.
— Бу дощщ, — кивнул все-таки на тучу Леша.
— Нет, Алексей, — вдруг отставил кружку дядя Федя, — дождя не будет, но ты сегодня основательно промокнешь, Алексей! Поехали!
— Горит! Горит! Феденька! Сынок! Горит!
Бабка Груня, плачущая, с воздетыми руками, по пояс в пыли, показалась из-за сирени:
— Горит! Горит!
— Поехали, Алексей Васильевич, — сказал Федя и встал.
Паша Конский уже оттащил перекошенные створки ворот и пропал в сарае.
— Горит! Горит! Егошина горит!
— Анван?
— Мы довольно часто начинаем ее навещать, — Федя помогал Паше выводить лошадь с пожарной телегой, — мы становимся навязчивыми?
— Горит! Сынок! Милый! Скорей!
Бабка Груня бежала обратно приостанавливаясь, оглядываясь, загребая рукой.
