— Чайку-выручайку уже спели, — проворчал Битый, — ничего вы спеть не можете!
— Давайте споем «Широка страна моя родная», — серьезная Таня оглянулась на Битого. — А что? Вить! Хорошая песня!
— Да. Все эту песню хорошо знают, — и Мария Николаевна повернулась к карте, на которой от красной линии фронта (кое-как вчера проведенной огрызком последнего Петькиного карандаша) до черного провала на месте Германии оставалось еще полстраны.
Битый криво усмехнулся:
— Эту можно! — и подмигнул Хлобыстю.
Мария Николаевна, Таня и Береженая запели, а потом к ним присоединился Битый:
— Широка кровать моя стальная..
— Шатов! Выгнать?!
— А за что выгнать?! Ну и выгоняйте! А что вы поете? Вы поете, а мы?!
— Может, ты споешь?! Ты же никаких песен не знаешь, кроме хулиганских!
— Одну знаю. Споем, что ли?
— Я ведь тебя сейчас выгоню.
— Не-ка! Не выгоните! Сейчас вот все как запоют! Вот посмотрите! — Битый встал, усмехаясь, и запел сипло и горестно:
— Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!..
Хлобысть, наморщив лоб, смотрел на Битого снизу из-под развалившейся шапки. Битый мотнул головой и ткнул его в бок. Хлобысть усмехнулся и запел тоже. Не все еще знали слова. Битый широко распахивал беззубый рот и размахивал варежкой. Таня глянула на него и запела тоже. Запели детдомовские, глядя в стену перед собой сухими, мудрыми глазами. Запели уже почти все девчонки и неожиданно для себя — Петька. Поднял голову и запел — зашипел потерявший от простуды голос Сашка, старательно и громко, оглядываясь на Марию Николаевну запела Береженая. Мария Николаевна кивала, отворачивалась, подпевала шепотом…
И неожиданно стал слышен колокольчик Дуси, а они еще пели, допевали, разбирая сумки и хлопая крышками парт. И пели еще и в коридоре и, кажется, даже на улице, а Мария Николаевна осталась у свечки одна, все кутаясь в пальто, кивая. А над нею краснел и выступал из мрака короткий злой лозунг на бумажной ленте, перечеркнувшей закоптелую стену
С утра забивает Ефимов гвозди — поправляет обивку двери, потому что Ефимов-сын вчера привел друга. Друг, уходя, понял наконец, что ему не нравится — обивка ему не нравится, — и отодрал кусок. Остальную полезную площадь двери не тронул, учел, добрый человек, вкусы проживающих.
Потом надо чинить кран, свернутый деятельным другом, и мыть за собой (да и за всеми заодно) посуду, идти, как в старину говорили, «на магазин» за теми продуктами, которые доверяет брать невестка — девица ворчливая, как старая бабка. Да и почему не ворчать? Муж-то, то бишь Ефимов-сын, весь в грехах. Хужей, что у невестки мода ходить черт-те как: в ночной рубашке, сквозь которую (невольно же глядишь) все просвечивает. За мужика, значит, Ефимова-отца более не считает. Считает соседа, хотя с ним пока ведет переговоры с намеками через порог и накидывает вроде халат враспашку Пока. До поры. А пора, видать, подойдет, когда Ефимов-сын от запоев с передыхами перейдет к ежедневной битве, и уже насмерть, со своим стойким организмом. Только карточки в альбоме от сына остались. Внучка Дашка Ефимова-сына не любит: «папка-пьяница, папаш-алкаш, папка-тряпка». Это мать учит. А тот — хохочет, восхищается дочкиным поэтическим талантом. Как он хоть работает? Бог знает, да помалкивает. Но зарплату вроде пока дают. Так что сына Ефимов-отец, считай, вырастил до отказа, до самой точки. Осталось теперь деревья сажать. Сад. В саду внучка Дашка будет гулять.
