— Чтобы я не озябла, на плечи мне осторожно накинул пальто…
Череда дней, покинутых Степановым, сохранялась в его памяти, прежде всего, в цветном изображении: вот розово-стеклянные поздние зори, заштрихованные остатками парка, — это зима, вот «Главный тротуар», тоже после шумного дождя заштрихованный поперек лужами, в середине голубыми, по краям сочно-зелеными. Аллея прохладна и пуста, а в самом ее конце сидит яркий, крошечный, мраморный лев, будто бы весь целый и новый. Эта лето. Налитые темно-прозрачной, замусоренной водой следы на осевшем снегу — весна…
Поселок Никольское и три ближние деревни нанизаны как зеленые бусины на стальную пружину речки Змейки на дне пологой воронки, окруженной синим кольцом лесов, где всегда водились грибы, волки и лоси и куда Степанов летом часто уходил на целый день с дочерью Ленкой, умевшей с малолетства в любой чащобе сразу показывать, где север. Лет с десяти Ленка умела выходить в нужное место без компаса, одним ударом топорика изготовить «лопату» из сука для окапывания костра, за минуту разжечь сам костер, за час набрать ведро грибов… В таком вот духе Степанов и вырабатывал, как считал, из Ленки человека, словно предстояло ей жить не то в бегах, не то в Мещерских болотах.
Сам же Степанов раз и навсегда положил за правило: «что кто умеет, то могу и я». Конечно, чинить, скажем, клавесин он бы не взялся, да и сейф стоял перед ним насмерть, но более простые вещи — автомобили, приемники, телевизоры он чинил и вообще называл себя дома «австралийцем», где-то прочитав, что в Австралии все мужчины дома все делают сами и никаких специальных слесарей, плотников и электриков в той стране нету…
…как не могло быть ни в какой другой стране этих тускло-серебряных березовых рощ, кое-где черненых, кое-где забрызганных молоком (там на них попало солнце), а в просветах рощ — мутно-синей от зноя равнины с белым пунктиром проселка…
На полянах среди блистающих бронзой и ржавой сталью цветущих трав — темные букеты сросшихся лип. Под липами глубокая — зеленым омутом — тень, и в полдень — просторная, на семь верст, тишина, ритмично рассекаемая напряженным, коротким жужжанием мух и ос. Лежит, положив голову на запрокинутые руки, жена Зоя (темная подмышка, рыжий муравей на щеке), разговаривает с жуком Ленка («Ты куда ползешь? Что ты там не видел?»), и стоят над миром маленькие снежные облака.
А так вроде и не было в его жизни какой-то особой благодати, но считал он ее удачной. Заслоняла часто его «цветная» добрая память то, что вроде забыть нельзя — лица и речи, превращала «пациентов» Степанова в бесцветную, исчезающую, все слабее гомонящую толпу, как бы записанную на убегающую в прошлое ленту, но ленту… все-таки… нет, все-таки сохранявшую всех там, позади, словно бы неизменными, там живущими, запросто вдруг извлекаемыми оттуда, иногда даже и некстати.
