– Это погребальная урна, – тихо проговорил Петрус.
– Это погребальная урна, – сказал женский голос, и все трое, как один, обернулись к снежно-белой кобылице, которая приветливо им улыбалась.
Она превратилась в зайчиху, чей мех переливался лунным отсветом, расцвеченным серебряными искрами. Когда наконец она стала женщиной, они не могли отвести глаз от ее неподвластного времени лица, столь нежно-перламутрового, что казалось припудренным светлым облаком, и эта вечная красота, изысканный оттенок кожи явились для Петруса открытием нового грандиозного мира.
– Перевозчик просил, чтобы мы приняли вас сегодня вечером, – промолвила она. И обратилась к Петрусу: – Если вы соблаговолите отдать мне свою одежду, мы ее выстираем.
Его шерстка побагровела.
– Вам будет удобнее пить чай человеком, – сказала она. И добавила: – Похоже, вы понравились перевозчику.
Петрус, ужасно мучаясь, передал ей испачканную одежду, и она исчезла за занавесом.
Паулус и Маркус с ухмылкой смотрели на него.
– Стирка по первому разряду, – пошутил Паулус.
– Ты сбагрил свою блевотину самому прекрасному созданию во вселенной, – заметил Маркус.
– Я же не нарочно, – жалко возразил Петрус.
– Еще хуже, – сказал Паулус, – значит, ты примешься за старое.
Они молча рассматривали сад. Ручей, русло которого были выложено камнями, чтобы добиться еще более мелодичного журчания, дополнял картину тщательно оркестрованной музыкой. Такого рода занятия всегда навевали на Петруса скуку, как и каллиграфия чая или подбор правильной расстановки цветов, что составляло, наравне с гончарным делом и пением, часть обязательного обучения эльфов на протяжении невероятного количества лет. Он страшно маялся, когда дело доходило до уроков художественного воспитания, и утешался только общением с цветами, которые любил до страсти. Но в основном, увы, приходилось довольствоваться разглядыванием несчастного пиона, который увял на своем стебле, пока под чтение чайного стиха его не пересаживали в вазу. Но всякий раз, когда Петрус переходил к практическим занятиям, то есть наудачу копался в ящике с подборкой растений, у преподавателя делался огорченный вид и он, покачивая головой и бормоча извинения, вырывал цветок у него из рук.
– Ты поставил белый тюльпан под оду для трех алых камелий, – говорил ему Паулус. – Тебе что, трудно хотя бы прочитать?
– Вот если бы их можно было съесть, – вздыхал в ответ Петрус.
Кстати, ему случалось тайком погрызть кое-какие цветы, потому что он обожал не только их запах, но и вкус и знал наперечет все съедобные виды. А теперь оцените, прошу вас, всю меру экстравагантности Петруса: эльфы едят очень мало цветов или листьев и, разумеется, совсем не едят животных. Поскольку первые являются источником жизни, а вторые братьями, подобные трапезы заставили бы их поедать то, чему они обязаны своим существованием, или, еще ужасней, пожирать самих себя. Так что Петрус всегда старательно прятался, прежде чем предаться своему пороку. Клевер, фиалки и настурции возглавляли список его предпочтений, но он не брезговал и шиповником, в изобилии растущим вокруг родительского дома, потому что его мать считала, что нет ничего изысканнее, чем хрупкие венчики над черными колючками. А поскольку Петрус боялся матери больше, чем любой мирской власти на этом свете, он удваивал предосторожности, устраивая набег на заросли. И действительно, его так ни разу и не застукали – неловкий в том, что его нимало не интересовало, когда в нем говорило желание, он становился хитрее и осторожнее индейца-сиу.
