– Потоки чая направляет Нандзэн, так что место всегда есть, – успокоил его перевозчик. Он дружески поклонился. – А теперь я вас оставлю.
И, обратившись к Петрусу, полунасмешливо, полудоброжелательно добавил:
– Удачи, друг.
Оставшись одни, три приятеля переглянулись.
– Наверно, надо постучать? – спросил Паулус.
– А ты что, предпочитаешь спеть серенаду? – раздраженно откликнулся Петрус.
Ему снова хотелось есть, и голова опять разболелась. Подняв руку, он приготовился постучать.
Прежде чем он успел закончить движение, дверь распахнулась, бесшумно скользнув вбок и открыв вестибюль, в котором пахло подлеском и ирисами. На глинобитном полу три омытых прохладной водой больших плоских камня приглашали их пройти в полутьму. В глубине деревянный пандус вел к проему без двери, украшенному короткой занавесью из двух полотнищ с вытисненным знаком чая. Символ был выписан в стиле, названия которого наши друзья не знали, но я могу вам его сообщить, если пожелаете, потому что это важно для красоты момента: итак, изображенный в стиле диких трав знак чая приглашал их зайти. Под их босыми ногами вода походила на брод через реку. Справа, в алькове, благовонная палочка источала аромат водного потока и перегноя, благодаря которому их обволакивал легкий запах ириса и мха.
– Обожаю ирисы, – пробормотал Петрус (для которого важен был не только желудок, но и нос).
В ожидании, пока высохнут подошвы, они присели на край пандуса. Потом направились к проему и, пригнувшись, прошли через занавешенный тамбур.
Они оказались в длинном коридоре; с каждой стороны располагались закрытые раздвижные двери; их окружал приглушенный мягкий шум падающего на камни дождя, хотя в здании было сухо; оставался только звук ливня. И однако, едва слышная мелодия, проникая в закоулки сердца, вызывала желание плакать. Они двинулись по коридору к другому проему, перекрытому занавесью с тем же знаком. За ним было темно. Паулус, пригнувшись, первым прошел под тканью, и Маркус с Петрусом откуда-то издалека услышали его возглас.
– Спорю, по ту сторону мы ухнем в какой-нибудь бездонный циклон, – пробормотал Петрус.
– Удивлен, что ты знаешь это слово, – сказал Маркус.
За занавесом скрывался темный тамбур, и Петрус напрягся, держась настороже, а потом обнаружил то, что заставило Паулуса вскрикнуть.
Они оказались на помосте, нависающем над садом. Луна взошла и освещала его целиком наравне с каменными фонарями, в которых зажглись факелы. Прямо на досках возвышения их ждали три глиняные чаши. Вокруг расстилался сад. По нему вился водный поток, впадая в пруд, в котором отражалось ночное небо, и обнаженные зимние азалии с развернутыми в боевом порядке ветвями, венчая неподвижные воды, доставляли глазу даже больше радости, чем летняя щедрость их цветов. Вокруг пруда шел пляж, расчерченный параллельными линиями. Кое-где виднелись листья небесного бамбука, словно воткнутые в песчаные борозды, в другом месте три круглых камня стояли как запятые в тексте песка. А еще дальше луна, лакируя листья кленов, сплетала световые узоры. Но сад, хоть и был прекрасен, черпал свою суть не из природных элементов: у края пруда бронзовая купель извергала в сумерки легкий пепел; его хлопья, возникая в глубине чаши и медленно поднимаясь к небу, улетали в эфир, словно ночные бабочки.
