– Что Ермолов был связан с моими друзьями четырнадцатого декабря, в это не верю, – продолжил Николай Павлович уже спокойно. – Подозрение было, подозрение остается, Чернышев настаивает, но фактов нет. Ты знаешь, что свойственник твой оправдал себя совершенно?
– Так точно, Ваше Величество. И я этому рад.
Двоюродный брат жены Ивана Федоровича, Александр Сергеевич Грибоедов с осени сидел в крепости, давая объяснения по делу о декабрьском возмущении. И недавно отпущен был, как не причастный ни к какой из ниток ветвистого заговора.
– Думали, что через него протоптали из Петербурга тропинку к Ермолову. Но если и вилась та дорожка, то коллежский советник Грибоедов о ней не слышал. В чем и клялся чистосердечно.
– Я рад этому известию, Ваше Величество, – повторил Иван Федорович. – И тем более рад, что собираюсь Грибоедова снова привлечь на службу. Мне нужны люди, знающие тамошние условия.
Император махнул рукой.
– Бери. Дозволяю. Тем более что работы тебе там будет не на одного человека и даже не на двоих.
Он перегнулся через стол и заговорил, сдерживая себя, медленно и отчетливо.
– Я недоволен Ермоловым. Он вел себя с персами шумно. Подталкивал их к войне исподволь. Надеялся, должно быть, разбить их быстро и составить себе славу великого полководца. А случилось не так, а случилось, что его начали бить. И проконсул наш потерялся. Я на него надеялся. Я ему поручал сначала удерживать персиян от окончательного разрыва. Мало нам Европы и Турции! Но когда сардарь Эриванский нагло атаковал наши войска, действовать надо было незамедлительно. А Ермолов таится: и от персов, и от меня. Я приказал ему доносить через каждые три дня, а уже две недели нет никаких известий. И что же вдруг узнаю: Ермолов сбит по всем пунктам. Елизаветполь уже у Аббас-Мирзы. Что там дальше: Кабардинская область, которой владеет некий Мадатос, князь, видимо местный, и прямая дорога к Тифлису…
Иван Федорович пошевелился, и государь оборвался на полуслове, уставившись на него подозрительно.
– Хочешь сказать? Говори, разрешаю.
Иван Федорович откашлялся, проклиная себя за неумение сидеть смирно. Великий князь, которого он знал юношей, исчез совершенно. В его теле образовался иной человек. Властелин огромной империи сидел сейчас по ту сторону письменного стола, и, как все государи, он не терпел, когда его поправляли, не любил получать советы, когда их не спрашивал. А поправить сейчас было необходимо. Потому что поправить императора мог кто-либо другой, тогда бы в высочайшей памяти засела заноза – мол, Паскевич слышал да промолчал, то ли не знал, то ли не осмелился. Но в любом случае выставил государя на осмеяние.
