В штабах и наркомовских кабинетах бились в поисках ответа на вопрос: как такое могло случиться? Ведь наша авиация всего за каких-нибудь несколько лет совершила гигантский скачок вперед. Только завзятый скептик, а то и просто злопыхатель, мог умалить значение блистательных дальних перелетов, каскада рекордов, размаха авиационных новостроек. Что же произошло?
Ответ давался мучительно трудно. И все же, вырвавшись за рамки привычных представлений, специалисты склонялись к тому, что головокружительные успехи вызвали головокружение. Чем они были значительнее, тем нереальнее мы их оценивали.
Напрашивалась безрадостная аналогия. Будто мы поставили гигантский авиационный спектакль, разыграли его талантливыми силами, и сами же были зрителями и критиками. Но, восхищенные ярким зрелищем, вдруг забыли, что мы не только зрители. Впечатление было так захватывающе, что зритель вытеснил в нас критика. И эту ошибку жизнь использовала против нас самих.
Конструкторам тоже было над чем задуматься. Многолетняя работа «на рекорды» обернулась неожиданным финалом. Разумеется, за плечами осталась хорошая школа, пришла творческая зрелость, и никто не помышлял о том, чтобы перечеркнуть все то, чего удалось достигнуть, но было ясно: дальше придется работать уже не так, как прежде. Наступают иные времена, и часы надо будет сверять не по восхитительным воздушным парадам, а с самой жизнью.
Размышляя о случившемся, Аркадий Дмитриевич чувствовал, как вдруг, подобно ослепительной вспышке, все затмевало видение нового мотора. Оно возникло внезапно, и было неясно, почему повторяется в тот, а не иной момент, но само то, что вспышки эти повторялись в определенной последовательности, как бы подтверждало их неслучайность.
Видение мотора вылилось не из напряженных расчетов и перетасовки вариантов. Его породил импульс иного рода, и, наверное, потому воображение рисовало двигатель как нечто необъяснимое, не имеющее даже устойчивой формы.
Это была завязь мысли. Но мозг конструктора уже начал работать подобно генератору, получившему возбуждение.
То, что представлялось новым авиамотором, на какое-то время стало одушевленным предметом. Конструктор обращал к нему свои вопросы, поверял предположения, делился сомнениями. Ничего, что приходилось самому стоять по обе стороны диалога. Присутствие партнера ощущалось почти физически, и от соприкосновения с ним предположения и вопросы прояснялись и уже не казались праздными. Так легче было утверждать.
