Легче было и отрицать, хотя отказ от привычного сложен и труден, как подвиг. Добровольно, без принуждения отбросить идею, которую сам же проводил в жизнь долгие годы, может только тот, кто чувствует себя способным на большее. Аркадий Дмитриевич это смог. Еще не зная точно, как будет выглядеть его новый двигатель, он знал, что больше уже не повторит однорядную звезду. Время ее прошло. Пусть догорает.
В свободные часы неудержимо тянуло к столу. Казалось, стоило остаться наедине с листом бумаги, как сразу потоком хлынут мысли, и их естественным завершением будет краеугольный расчет, к которому все остальное приложится само собой.
Но рука, державшая остро отточенный карандаш, вдруг замирала над листом, потом вздрагивала, как от удара электрическим током, и порывистым движением набрасывала причудливый контур, загадочный и чужой.
За этим следовало неподвижное сидение и полная отрешенность. И только потом, через час, а может быть, и через несколько часов, когда возвращалось обычное состояние, вдруг обнаруживалось, что от начального наброска не осталось и следа. Весь лист был испещрен величественными львиными головами, добродушными медвежатами, хитрыми мордочками лис.
Посторонние глаза увидели бы в этом «зверинце» меланхолический всплеск. На самом же деле вся эта кунсткамера была не чем иным, как своеобразным кодом, который вот так зашифровывал мысль со всеми ее поворотами и богатством оттенков.
Краеугольный расчет не был найден, но в эти мгновения конструктор продвинулся в своих поисках на один шаг вперед.
На заводе Аркадий Дмитриевич оказывался в сумятице неотложных дел, которые не имели прямого отношения к его замыслу. По логике вещей, они должны были угнетать, поскольку уводили от того главного, что теперь заполняло все существо. Но кто объяснит сложность человеческого разума?
Непостижимым образом тревоги заводского дня рождали у конструктора взрывы энергии. Происходило чудо, подобное тому, когда колеблющийся маятник «захватывает», приводит в движение своего неподвижного двойника. Где-то в недрах души срабатывал подобный же принцип, и рожденная энергия «захватывала» примолкнувшую мысль, вела ее дальше.
Такое напряжение ума не могло длиться бесконечно. В какой-то момент оно во что бы то ни стало должно было упасть. Но это уже означало бы, что конструктор всецело завладел идеей.
Девяносто девять процентов пота еще предстояли впереди, но и самый основной, «эдисоновский», процент творчества не был исчерпан. Нужно было вырваться из обыденных представлений, разорвать их прочную цепь, которая непомерной тяжестью пригибала к земле, возвращала к старому.
