46. ЭМЕТ И ВЕСЬ ЭТОТ ДЖАЗ
…Not being judgemental.
Полицейский — его зовут Эмет — одет во что-то немаркое, запоминается только его серьезное розовое лицо. Кажется, что он подкручивает какой-то невидимый тумблер, меняя степень озабоченности на лице.
Вошел весь строгий, лаковый — а потом смотрит, что я вроде ничего, не кричу — успокоился.
Посветлел.
У женщины-полицейской (ее зовут Рейчел) уровень тревоги в лице фиксирован.
Прикидываю: она-то должна быть на моей стороне.
— Мы понимаем, как это серьезно. Это первое дело подобного рода.
Я пошла в полицию (благо рядом, напротив дома) — и заявила о совершенном преступлении. Потребовалось время, чтобы пробиться. В холодном коридоре, перегибаясь через прилавок, я кричала кривой бабе в тулупе: да, заразили. Что значит «если заразили — это не значит, что больна»? Именно, что больна. Нет, вы уж запишите! Потом она утопала в глубину, оттуда крикнула: это все, с вами свяжутся.
Теперь они пришли ко мне домой, чтобы снять показания.
Женщина достает блокнот и начинает записывать. Прошлый век какой-то.
— Сколько ему грозит?
— До 7 лет.
Большой срок для смертельно больного человека. Вряд ли в 50 он сможет снимать девок по клубам. Хорошо.
— Понимаете, я не отомстить ему хочу — а предотвратить распространение вируса. Он очень сексуально активный. За год он точно заразил трех. И это будет продолжаться. Вряд ли он остановится.
«Не хочу отомстить». Но картинка: Черный Алекс в оранжевой робе за решеткой — приятна. Justice. От слова just. Берем лист — вот так, проводим черту. Я на воле. Что бы я ни делала — я не преступница. Ну, наркотики… так это закон неправильный.
Моральные законы я не преступала. Я не причиняла другим вреда. Я делала другим хорошо. Значит, он должен быть — навсегда (7 лет — почти навсегда), прочно и надежно упрятан туда, за черту.
Кажется, оранжевая роба — в Америке. А здесь?
— Чашечку чаю? — Расставлены чашечки тонкого фарфора, серебряные ложечки блестят.
— Пожалуй, нет.
У Эмета такой вид, словно главное для него, — укутаться и правильно питаться. Жена, небось, звонит на работу, проверяет, как он там. И дает с собой термос чая.
— Вы разрешаете доступ к вашим медицинским записям?
И тут бы мне и спросить, что такое эти «медицинские записи»! Хотя бы задуматься. Я забываю, что в этой стране все по-другому. Я знаю слова — но не знаю, как у них работают мозги.
Медицинские записи — это те ведра соплей, которые я наплакала медсестре, когда была не в себе… Это мои проклятья Черному Алексу… Это мои стоны: «Ну и что со мной теперь? Как быстро разовьется? Он выглядел таким здоровым…»
