Да или нет.
Мое право.
* * *
И все в мире — стало про это. И вокруг — болезни, болезни… Газеты, телевизор… Словно люди стали в сто раз больше болеть. Обращаю внимание, примечаю, читаю. Неизлечимые болезни, возникающие неизвестно почему, срок жизни — год, два, при лечении — пять… Откуда возникло? Раньше ведь вроде — не было? Страшная, страшная разыгрывается лотерея. ВИЧ еще — не из самых плохих. Да, неизлечим… Но лет пятнадцать, двадцать… даже до тридцати — будет… А что же ты — до ста лет хотела? Все равно же нет!
И если кто-то неосторожно начинает пороть, что СПИД придумали, чтобы выбить фонды, чтобы всех запугать, что лучше бы — бросить исследования, и бросить все силы, например, на рак, который изучают-изучают — и все не победят…
Как я могу смотреть на этих людей?
Как я могу смотреть на тех, кто хочет меня убить?
Макс и Сашечка сидят за столом. За нашим столом. И кушают мою жареху.
Да ни в жисть бы не подумала!
Встретились передать что-то забытое у него, ерунду какую-то — он был со всей свитой, с Каролинкой — и свита рассосалась, осталась одна я.
Болтались-болтались-болтались — в дом зашли.
— Давай я зайду пописать?
Ну и:
— Водку буде… те?
— Да, давай… те.
— Красивое у вас серебро. Ух как!
— Да… серебро. У нас.
Забавно, но не как я ожидала. Разные. Космически разные. Разные до того, что друг друга — не видят.
Сашечка достает мобильник.
Хмурится, достает из кармана рулон денег и пересчитывает (я такого рулона давно не видела — if ever. Зачем вообще наличные?), отрывисто бросает:
— Да, есть… Ну, рублей двести-то у меня будет!
Он бежит по лезвию ножа, черный, резкий, пробежал через наш дом — и сейчас выбежит.
По неотложным, настоящим делам. А мы-то тут — сидим, вялыми серыми кульками.
Черный свитер Сашечки — и обширное блеклое пятно Максиной жилетки.
Макс скучно смотрит маленькими глазками: и это все? Он даже не позволяет себе иронии, даже не поднимает бровь. Просто — сереет в желтом свете комнаты и пережидает, пока это черное, шумное отсюда унесут.
— Красивые у вас часы.
— Старая «Омега».
— Дайте посмотреть. Продашь?
— Извини, самому нравятся.
(Макс сейчас уснет. Кто это? Тощий, черный, шумный и глаза таращит. Ей-богу — чертяка! Страшно! Ольга, конечно, не просто дура, а мегадура: нашла на кого запасть! Но сердцу не прикажешь.)
Но легче всего, конечно, мне, — дуре, невинной жертве, и вообще я писать хочу.
Сашечка смотрит на меня с жалостью:
— Почему ты все это разрешал? Ей… ходить… ко мне?
