— Уже тогда, когда я в сорок третьем приезжал на побывку, Витьки не было. И я посылал тебе его письма, все время посылал. А потом отцу написали из полка…
Я сказала:
— Иди. Хочется побыть одной…
Он ушел. Я вынула Витькины письма, те, последние, я хотела перечитать их и вдруг испугалась.
Мне стало страшно от мысли, что будет со мной, когда я прочитаю хотя бы одно слово.
Почему мы, люди, так боимся за самих себя? Почему страшимся горя, страданий, боли, в самом деле — почему?
От врожденного эгоизма? От стремления отстранить от себя все то, что может уколоть, поранить?
И потому стараемся не вспоминать о тех, кого нет, не перечитывать писем, не смотреть на фотографии…
Щадя себя, мы стараемся поскорее забыть обо всем, обо всех. А забывать нельзя! Надо любить и помнить, всегда помнить, до самого конца.
В одном из последних писем Витька писал:
«Катющенко, давай условимся: что бы ни случилось, не забывать о нашем союзе четверых. Перво-наперво — я предлагаю обязательно устраивать день традиционной встречи, помнишь, как у нас это делали в школе? Но этот день будет лишь для нас, для четверых. Например, первого января. Хорошо? Где бы мы ни были, какие дела бы ни ждали, но первого января мы должны собраться в «Трубке мира», даже если она будет заперта».
Это письмо Семен послал мне уже после гибели Витьки. Семен сказал мне: Витька погиб двадцатого сентября.
— Он хотел, чтобы у нас был день встречи друзей.
— Знаю, мы говорили с ним…
— Пусть будет двадцатого сентября…
Семен согласился:
— Пусть…
Но нам никак не удавалось встретиться — ни двадцатого сентября, ни в какой-либо другой день.
Я уехала собкором газеты в Челябинск, потом в Свердловск, потом я перешла работать в ТАСС и меня послали в длительную командировку за границу. Когда я приехала в Москву, Семен тоже был в командировке: он работал начальником поезда, ему приходилось много ездить по всей стране.
И Ростика тоже не пришлось увидеть: тогда, в Сибири, он окончил ветеринарный факультет, женился на своей сокурснице и вместе с ней уехал на Дальний Восток, стал главным зоотехником крупного зверосовхоза.
И только этой осенью мы все трое списались и решили встретиться в шесть часов вечера двадцатого сентября в нашем старом дворе возле «Трубки мира».
…— Удивительно, — сказал Семен, — наш дом мне всегда казался незыблемым, думалось, никто никогда его не сломает, а вот пришел и увидел: нет его…
— Да, нет и не будет…
— Ростик сказал бы: а жизнь внесла свои коррективы.
