- Да ложись же ты, тоненькая. Не трепыхайся... Выкручивать-то ведь придется, - ну, значит, и помогу... Право, ты ложись. Рань-то какая... Ну, ну, тоненькая, ну...
Смеясь он подошел к ней и, взяв за плечи, хотел уложить в кровать.
Слегка обиженная, она запротестовала:
- Нет, нет, Саша. Нет... В самом деле - больше не хочется мне. Не хочу я.
Уже явная складка нетерпения снова пробороздила его лицо. Он пожал плечами и торопливо пошел к аппарату.
--------------
Высвободившись от цепких рук мужа, Елизавета Павловна накинула на голые плечи одеяло, которым только что покрывалась, и подошла к окну. Сквозь ветви деревьев били в окно косые лучи утреннего солнца. Монастырский сад, давно помирившийся с вечерним дождем, урчал, как котенок, и протягивал умытые листья на восток.
Елизавета Павловна распахнула окно и присела на подоконник. Сырость и прохлада охватили ее и заставили поуютнее укутаться в одеяло. Ей хотелось спать, но она старалась внимательно вслушиваться в то, о чем говорил по телефону муж. Одобрительно сказала вслух: "молодец", когда уловила, что он добился чего-то в Ревкоме. Но Абрамов не слышал ее возгласа. Он уже звонил к Ивану Алексеевичу. С 1000 Иваном Алексеевичем он говорил особенно долго, и Елизавете Павловне казалось, что она тоже слышит этот хорошо известный всем партийцам города гыхающий смешок Ивана Алексеевича, - смешок, который не раз заставлял ее, Елизавету Павловну, отказываться на заседаниях от многих своих предложений и не высказывать свои многие, несомненно существенные возражения.
Но Абрамов вдруг весело засмеялся; трубка аппарата запрыгала около его большого уха. Елизавета Павловна тоже заулыбалась. Ей стало приятно, что она не спит в этот час общей тревоги.
Абрамов потом говорил с Губвоенкомом, опять с Ревкомом, с Губисполкомом. Но Елизавета Павловна уже не вслушивалась; она чувствовала себя слегка обиженной - тем, что муж не оценил ее соучастия в общем деле, в общей тревоге этого утра.
По саду прошумела волна свежего утреннего ветра; с немолодой ветвистой яблони, росшей у самого окна, упало на Елизавету Павловну несколько холодных капель; за окном шлепнулись с глухим стуком два-три сорванных яблока. Абрамов продолжал говорить по телефону.
Елизавета Павловна задумалась. Она живо представила пустынный сонный город, идущее над городом раннее утро, похожее на утро еще не запевшей птицы; над спящими улицами бегут бесконечные ряды параллельных проволок, а по проволокам несется отчаянный крик комиссара Сочавы, у которого ничего нет, но у которого должно быть все - не позднее, чем через час; это все даст Сочаве единственный десяток людей, творящих жизнь города, - десяток, к которому принадлежит и она, Елизавета Павловна...
