Все это замечательно. Но если ей не удастся выстроить из личного и мимолетного крепкую и надежную конструкцию, все это изобилие чувств и тонкость восприятия пропадут зря. Я уже говорила, что хочу дождаться конфликта. Пусть сведет воедино все намеки, приманки и уловки и докажет, что не скользит по поверхности, а видит насквозь, до самых глубин. В какой-то момент она должна была сказать себе – наступил час, когда я могу показать всю глубину своего замысла, не прибегая к драме. И она начнет – невозможно не заметить, как нарастает скорость! – манить и увлекать, и в памяти всплывут полузабытые намеки из других глав. Она заставит нас почувствовать их, пока герои будут самым естественным образом шить или курить трубку, и нам покажется, что мы взобрались на вершину мира и увидели его красоту и величие.
Как бы то ни было, она старалась. Наблюдая, как она готовится к броску, я видела (но надеялась, что сама она не видит) епископов и деканов, докторов и профессоров, патриархов и педагогов, которые выкрикивали свои запреты и советы. Так нельзя! Так не положено! На газон допускаются лишь ученые и члены братства! Леди допускаются только при наличии рекомендательного письма! Прекрасным начинающим писательницам сюда! Они голосили, словно толпа у ограды на гонках, а ей предстояло взять препятствие, не глядя по сторонам. Отвлечешься, чтобы огрызнуться или фыркнуть, и ты пропала, – сказала я ей. Секундное промедление – и все потеряно. Думай только о прыжке, молила я, словно поставила на нее все деньги, и она вспорхнула, словно птица. Но за оградой была другая, а за ней – следующая. Я сомневалась, что у нее хватит сил на все, ведь от аплодисментов и гула становилось дурно. Но она сделала все, что могла. Если учитывать, что Мэри Кармайкл не гений, а обычная девушка, написавшая свой первый роман в однокомнатной квартирке и не располагавшая такой роскошью, как время, деньги или праздность, попытка удалась.
Дайте ей еще сотню лет, думала я, дочитывая последнюю главу – в ней на фоне звездного неба мелькали голые плечи и носы, поскольку кто-то отдернул занавеску в гостиной, – дайте ей собственную комнату, пятьсот фунтов в год, право голоса и возможность вычеркнуть половину написанного сегодня, и она напишет куда лучшую книгу. Она станет настоящим поэтом, заключила я, убирая «Жизнь как приключение» в конец полки, – лет через сто.
На следующее утро пыльные лучи октябрьского солнца светили в незавешенные окна, и с улицы подымался автомобильный гул. Лондон снова набирал обороты, фабрика забурлила, станки проснулись. Очень соблазнительно после всей этой писанины выглянуть в окно и посмотреть, чем занят Лондон 26 октября 1928 года. И чем же он был занят? Никто, видимо, не читал «Антония и Клеопатру». Лондон вообще, кажется, был равнодушен к шекспировским пьесам. Никому не было дела (и я их не виню) до будущего литературы, смерти поэзии или изобретения нового литературного стиля, подходящего для выражения женских чаяний. Если бы об этом что-то написали на асфальте, никто не остановился бы, чтобы почитать. Беспечные ступни прохожих стерли бы надписи за какие-нибудь полчаса. Вон бежит посыльный, а вот идет женщина с собачкой. Лондонские улицы великолепны тем, что на них не встретишь двух похожих людей, каждого влечет свое дело. Тут были деловые люди с портфельчиками, праздные гуляки барабанили тростями по оградам, весельчаки, для которых улица – что свой клуб, и они бродят по ней, окликая проезжающих мимо и заговаривая со всеми подряд. Мимо шли похоронные процессии, и мужчины, словно вдруг вспомнив о своей смертности, приподымали шляпы вслед. Джентльмен самого изысканного вида медленно спустился по ступеням дома и остановился, чтобы не столкнуться с суетливой леди в роскошной шубе, непонятно как приобретенной, и с букетиком пармских фиалок. Все они казались существовавшими отдельно друг от друга, поглощенными своими делами.
