– Музыку-то будет слышно? – испугался Бартель.
– Это электронный орган, в случае чего можно будет просто усилить звук.
– Ты не забыла список произведений, который мы составили?
– Слова, ноты, поминутный план всей церемонии, все, как ты хотел. Я могу купить хронометр, если с ним тебе будет спокойнее.
– Это, пожалуй, излишне. Раз все готово, я пойду работать, здесь я ни к чему.
– Еще не готово, но скоро будет, – заверила его Манон, закатывая глаза.
Дождавшись ухода отца, она переставила несколько кресел, воссоздав дорогой сердцу ее матери беспорядок.
К ней подошел работник колумбария. Он представил Манон органиста.
Тому было за шестьдесят, на нем была сорочка с жабо и брюки с широченными штанинами, своим безутешным видом он демонстрировал сострадание горю. Манон вручила ему список произведений для исполнения и поминутный график церемонии. Потом, прислонившись спиной к колонне, она приготовилась слушать репетицию.
Стоило органу заиграть, как ее стали душить слезы. Пришлось выбежать из мавзолея, чтобы прийти в чувство, гуляя по лужайке. Запах свежескошенной травы примирил ее с жизнью.
Вечер после прощания с усопшей пугал ее не меньше, чем сама эта церемония. Если придется ужинать с отцом, то гробовое молчание за столом прикончит ее саму. К черту гордыню, она позовет на помощь подругу. Лучше поужинать в ее компании, может, даже напиться. Маме это понравилось бы в тысячу раз больше, чем похоронные физиономии.
– Теперь, вознесшись на небеса, ты обрела память? – пробормотала она, задрав голову. – Как я хочу, чтобы смерть одолела забвение! Я сяду рядом с тобой и расскажу все, что помню о нас с тобой, как делала все эти годы. Знаю, ты рядом, твое присутствие по-прежнему ощутимо. Я буду вспоминать детство, твои ласковые руки на моем лице, твои поцелуи, такие нежные, полные любви, твои вдохновляющие слова, твои всплески радости, твою непосредственность, озарявшую мою жизнь, наши обеды на террасе, когда мы делились своими секретами, хохотали, бывало, спорили. Теперь мы разлучились, но ненадолго. Завтра я ничего не буду говорить, не хочу и не смогу, слишком нестерпима боль. Главное – то, что я могла бы сказать, предназначено только для нас двоих. До завтра, мама.
Манон с тяжелым сердцем вернулась в мавзолей и стала в одиночестве слушать сотрясавшие колумбарий органные аккорды. Когда воцарилась тишина, она поблагодарила уходившего органиста взглядом, поправила на алтаре цветы и села в последнем ряду.
