Слегка раздосадованная, я предпочла сменить тему. А позже заметила Эмерсону, что следует учитывать ограниченность военного мышления. После достижения определённого возраста — где-то около двадцати — этим людям практически невозможно вставить в голову какую бы то ни было новую мысль.
Поскольку переправляться на лодке через бурные, скалистые стремнины Первого Порога опасно, мы отправились на пароходе в Асуан, а там пересели на поезд до Шеллала, что на южной оконечности Порога. Там нам крупно повезло — мы раздобыли билеты на колёсное судно. Капитан оказался старым знакомым Эмерсона. Очень многие из жителей Нубии были старыми знакомыми Эмерсона. В любой жалкой маленькой деревушке, стоило пароходу остановиться, чтобы набрать дров для котла, только и слышалось:
— Алейкум ас-салам, Эмерсон-эфенди!
— Мархаба[46], о Отец Проклятий!
Не спорю, лестно, но несколько неудобно, особенно когда поздравления исходили (как это случилось однажды) из накрашенных губ женщины, небрежно завёрнутой в одеяние, не оставлявшее сомнений в профессии его обладательницы.
Наши каюты на пароходе хотя и не вполне соответствовали стандартам чистоты, на которых я обычно настаиваю, но были достаточно просторны. Несмотря на неудобства (и сложности, о которых упоминалось ранее), я искренне наслаждалась поездкой. Территория к югу от Асуана была мне незнакома. Суровое величие пейзажа и руины, длинной чередой тянувшиеся по берегам, не давали скучать ни минуты. Естественно, я без устали делала записи, но так как я планирую опубликовать их в другом месте, то избавлю читателя от деталей. Однако кое-что необходимо отметить: никто не мог миновать величественный храм Абу-Симбел[47] без слов уважения и восхищения.
Благодаря моему тщательному планированию и любезному содействию капитана, друга Эмерсона, мы поравнялись с этим удивительным сооружением на рассвете. Был как раз один из тех двух дней в году, когда лучи солнца, восходящего над восточными горами, проникают прямо через вход в самые дальние уголки святилища, уподобляясь небесному пламени на жертвеннике. Зрелище внушало благоговение, и даже после того, как солнце взлетело выше и стрелы золотого света поблёкли, мы продолжали неподвижно стоять на палубе. Четыре гигантских статуи Рамзеса II охраняли вход, приветствуя с нечеловеческим достоинством ежедневное появление бога, которому был посвящён храм, и так — каждое утро в течение почти трёх тысяч лет.
Рамзес стоял рядом с нами у перил, и на его обычно бесстрастном лице отражались признаки подавленных эмоций, когда он смотрел на самое выдающееся творение монарха, чьим тёзкой он являлся. (В действительности его назвали в честь дяди Уолтера, но отец ещё во младенчестве прозвал его Рамзесом, утверждая, что властные манеры ребёнка и сосредоточенность его на собственной личности соответствуют натуре наиболее эгоистичного из всех фараонов. Прозвище это приклеилось намертво по причинам, которые должны быть очевидны для всех читателей моих хроник.)
