Говорил я тебе, что это — дурацкий план!
Нахмурив брови и подбоченившись, Эмерсон стоял, глядя в упор на лежавшее жвачное. Любящую подругу (если у верблюдов существуют такие, в чём я лично сомневаюсь), возможно, мог бы утешить тот факт, что лишь незначительное колебание песков отметило место его гибели. Как и его собратья в караване, из которых этот верблюд был последним, он просто остановился, опустился на колени, и отошёл, мирно и спокойно. (Могу добавить, что такое поведение нехарактерно для верблюдов — как живых, так и умирающих.) И уж тем более подобное поведение нехарактерно для Эмерсона. Для читателей, которые сталкивались с моим уважаемым мужем — во плоти или на страницах предыдущих книг — не будет ничего удивительного в том, что он отреагировал на смерть верблюда так, как будто животное покончило с собой с единственной целью досадить ему. Глаза на загорелом и чеканном лице вспыхнули, подобно сапфирам; он сорвал с головы шляпу, швырнул её на песок и пнул так, что она отлетела невесть куда. Лишь после этого яростный взгляд обратился в мою сторону.
— Проклятье, Амелия! Говорил я тебе, что это — дурацкий план!
— Да, Эмерсон, говорил, — ответила я. — Используя те же самые выражения, если я не ошибаюсь. Более того, если ты припомнишь наше первое обсуждение этого путешествия, то, быть может, вспомнишь и то, что я была абсолютно согласна с тобой.
— Тогда что… — Эмерсон огляделся вокруг. Безграничные и безжизненные, как выразился поэт, пустынные и ровные пески[2] беспредельно простирались вдаль. — Тогда что, чёрт побери, мы здесь делаем? — взревел Эмерсон.
Весьма разумный вопрос, который, кстати, мог бы возникнуть и у читателя этого повествования. Профессор Рэдклифф Эмерсон, Ч.К.О.
