— Вижу, — сказал Леонардо, — что и при такой нудной и утомительной работе ты не упустил из виду самое главное, что властвует всею живописью, перспективу. И рисунок хорош, и краски ты наносишь хорошо. И что опять-таки похвально, фигуры ты поставил так, что по их позам легко распознать нрав и помыслы. Этот вот наемник намерен пить, и только пить, он и на свадьбу пришел затем, чтоб напиться до бесчувствия. Отец невесты — человек добропорядочный, честный; всяк сразу видит, что его уста не произнесут неправды и, дав согласие жениху, он свое слово сдержит. А распорядитель пира — с первого взгляда заметно, как для него важно ублаготворить всех гостей.
— Ну а Христос? — спросил д'Оджоно, который не мог наслушаться похвал.
— Ты придал Ему благородные, возвышенные черты, и Богоматерь у тебя полна очарования и прелести. Не нравится мне только эта дорога вверх по холму, с тополями, что не способны дать тени. Если нет уверенности в изображении ландшафта, спроси природу и живую жизнь.
— Увы! — воскликнул д'Оджоно. — Я знаю и стыжусь, что этот злосчастный брак мне совершенно не удался. Никуда моя работа не годится, и я бы с радостью разбил сундук в щепки и пустил на дрова, но уже назавтра за ним придет заказчик!
— Работа вполне удалась. Это произведение мастера, — успокоил его Леонардо. — И светотень у тебя заслуживает только доброго слова.
Резчик Симони тем временем уже в третий раз живописал своему другу, органному мастеру Мартельи, сколь удивительный поворот приняли накануне все его обстоятельства.
— Ты знаешь, я по нескольку раз на дню хожу из мастерской через дорогу, в церковь Сант-Эусторджо, и вот вчера смотрю — она в совершенном отчаянии стоит на коленях в боковом приделе, перед тем Христом, что сработан просто из рук вон плохо, мальчишка, который держит мне долото, и то бы этак не напортачил. Одному Богу известно, как давно она там стояла и плакала навзрыд, личико горестное, щеки залиты слезами, и, увидев ее, такую несчастную, я, сам не знаю как, наконец осмелился с нею заговорить. Ты не поверишь, но я привел ее к себе домой, сказал, что у меня тут старик отец, что он болен, прикован к постели и нуждается в уходе и что она сделает поистине доброе, христианское дело, коли присмотрит за ним ночью, а она взглянула на меня… может, узнала, я ведь часто с нею здоровался, а может, и нет… словом, верь или не верь, но только она пошла со мною, ей было вроде как безразлично, что с ней происходит, а ночью она плакала, я слышал… так вот, сегодня утром, когда я принес ей и отцу молоко с хлебом, она мне улыбнулась. Может быть, после всего, что ей довелось пережить… когда пройдет время и она привыкнет ко мне… Томмазо! Если бы я мог удержать ее, если бы она осталась — я полагал бы себя счастливейшим человеком во всем христианском мире. Ну сам посуди, какой из меня любовник — ноги короткие, грузный, руки в мозолях от долота и стамески. Нет, все мои надежды и планы попросту тщеславны, и ты, Томмазо, пожалуй, не ошибешься, если поставишь меня на одну доску с теми, кто силится из меди сделать золото. Ведь она по-прежнему только о нем и помышляет.
