— Вы узнаете меня? — спросил он раненого. — Я пришел сюда ради спасения вашей души, не убоялся утомительной дороги, из христианского сострадания, дабы наставить вас на путь истины. Вспомните: убегая, вы рассыпали краденые золотые по полу, ровно чечевицу или фасоль, мне пришлось все углы облазить, насилу собрал. Но семнадцати дукатов там недостает, сколь я ни старался, они не нашлись, исчезли, а ведь деньги эти не мои, они принадлежат благочестивому служителю церкви, некоему досточтимому священнику, который дал их мне на сохранение, стало быть, эти монеты святые и освященные. Скажите, где вы их припрятали или закопали, я прошу вас об этом лишь ради спасения вашей души.
— Одеяло! — попросил Манчино, сотрясаемый ознобом, и, когда д'Оджоно укрыл его, он ответил Боччетте: — Ищите! Ищите со всем прилежанием, забудьте досаду, ползайте на карачках, старайтесь, надрывайте пуп, пока не найдете. Вы же знаете: у кого деньги, у того и честь.
— Ты не желаешь говорить? — завопил Боччетта, побелев от ярости и тщетно пытаясь высвободить связанные руки. — Ну так провались в преисподнюю, и пусть черти как следует повеселятся, глумясь над тобою, а я бы, я бы тебя…
— Избавьте его от этого мучителя! — крикнул д'Оджоно стражникам. Зачем вы привели сюда этого мерзавца, его место в тюрьме!
— Да мы и шли в тюрьму, — сказал один из стражников, — только он по дороге всю душу нам вымотал, долдонит и долдонит: отведите меня к этому горемыке, чтобы он обрел прощение.
— Как вы меня назвали, молодой господин? — Боччетта обернулся к д'Оджоно. — Мерзавцем? И место мое в тюрьме, так вы сказали? Ну, мне-то все равно, поношения меня не трогают, а вот вам это обойдется в кругленькую сумму! Погодите, вот выйду на свободу и опять стану сам себе хозяин — вы мне за все заплатите! Мессир Леонардо, вы все слышали и будете свидетелем!
— Уведите его, — приказал Леонардо стражникам, — ибо суд, коий он ежедневно оскорбляет и осыпает насмешками, наконец поразил его своею дланью.
— Nostre Seigneur se taist tout quoy…[12] — прошептал Манчино, и были это последние его слова, больше он не дал ответа ни на один вопрос. Слышались только тихие стоны, а потом хрип, который продолжался до того раннего вечернего часа, когда он испустил дух.
